— Что?! — одновременно вырвалось у Хасана и Муфаддаля.

Абу-ль-Хусейн кивнул:

— Завтра утром это уже не будет тайной, а сегодня нужно поспешить к наследнику, иначе не избежать смуты. Сейчас никто не должен знать о том, что халиф умер. Все поместье Масабадан окружено стражниками по приказу вазира, так что никто не сможет проникнуть за его пределы. И если бы я не знал тебя, Абу-ль-Аббас, много лет как достойного человека, ничего бы не сказал.

— Как же это случилось, разве повелитель правоверных был болен?

— Непонятное дело, — вздохнул Абу-ль-Хусейн. — Вечером Махди выглядел здоровым, я видел его на прогулке в саду, а после полуночи мы услышали крики. Меня позвали и приказали скакать в Багдад к наследнику и сказать ему: «Повелитель правоверных преставился к милости Божией, поспеши в Масабадан, пока об этом не узнали те, кому не подобает знать». Я чувствовал с утра слабость, но не посмел отказаться. Когда уже готовился в путь вместе со своими людьми, подошел старший евнух Якут, с которым мы давно дружим, и рассказал мне дивное диво, которому я даже боюсь поверить.

У повелителя правоверных была невольница по имени Хасана, берберка родом, а берберки ревнивы до крайности. Недавно Махди купил за большие деньги молодую румийку и проводил с ней долгие часы. Эта берберка взяла отборные груши, которыми славится Масабадан, и разложила их на блюде, а на самые красивые плоды иглой нанесла яд, который магрибинцы мастера готовить из коры какого-то дерева, что растет только у них. Потом она дала блюдо с грушами своей прислужнице и приказала ей отнести румийке. Но случайно девочку увидел сам Махди, а он большой охотник до груш. И выбрал он как раз те плоды, которые были отравлены. Он съел грушу, а ночью его схватило. Говорят, что он кричал: «Живот болит!» так, что было слышно в саду. А Хасана, как сказал Якут, тем временем причитала: «О любимый, я хотела смерти соперницы и стала причиной твоей гибели». Якут сказал, что она удавилась шнуром, упаси нас Боже от коварства женщин! Но я говорю только то, что мне сказал евнух, а Аллах знает лучше, как было.

Муфаддаль пробормотал:

— Все мы принадлежим Аллаху и к Нему возвратимся!

А Хасан сидел молча. Еще одна надежда рухнула. Наследник престола, как говорят, пустой и никчемный человек, поклявшийся истреблять еретиков и уничтожить безбожников. Сейчас ему нет пути в Багдад, снова предстоят годы скитаний или нищей жизни в Басре. Он вспомнил слова Урвы ибн аль-Варда, своего любимого поэта, нищего, но гордого вождя племени:

«И куда я ни поверну лицо,

Встречают меня когти и клыки враждебной судьбы».

…Где прежний Мирбад, где мои друзья,

Сверкающие белизной благородных ликов,

Щедрые, бесстрашные, достойные брака с дочерью лозы,

Таящейся в темных подвалах времен Хосроев?

— Плохо встречает Басра своего достойного сына, — сказал Халаф, когда Хасан закончил читать свои стихи. — Сейчас даже некому оценить тебя здесь, разве что попытаться попасть к новому наместнику. Но его окружает столько прихлебателей, что вряд ли удастся сделать так, чтобы он обратил на тебя внимание. Завтра я, Бог даст, поговорю кое с кем из людей, знающих его нынешнего любимца Бармаки, который имеет большое влияние на Харуна. Но боюсь, ничего не получится. А пока отдохни, я оставлю тебя.

Халаф поднялся и тяжелыми шагами вышел из комнаты. Хасан устало закрыл глаза. Опять он остался один. Муфаддаль отправился в Багдад, надеясь занять прежнее место при новом халифе — ведь его имя записано в «Диван ученых», и он получал жалованье от казны. А Хасан остался. У него не хватило сил снова пускаться в дорогу — без денег, без надежды, без знакомых — нельзя же считать настоящим другом «сушеную саранчу»!

Хасан улегся на тощие подушки, но не мог уснуть — мысли лихорадочно бились, сменяли друг друга, не успевая оформиться. Что делать? Оставаться здесь, отправляться в Багдад, где он никого не знает или опять начать жизнь бродячего поэта?

Тоска сжала сердце, будто когтистая звериная лапа раздирала внутренности, как говорил безымянный бедуинский поэт из племени Кудаа.

Внезапно Хасан поймал себя на том, что внимательно анализирует свои ощущения, что его мысли складываются помимо его желания в строки стихов. Усилием воли он отогнал от себя поток рифм, но тут же в памяти всплыли слова Имруулькайса:

«Я вижу, что мы подвластны зову смерти,

Но нас прельщает вкусная еда и питье.

Мы воробьи, мухи и черви,

Но более дерзки, чем серые степные волки».

Поняв, что ему не заснуть, Хасан сел, натянул на себя кафтан — последняя достойная одежда, оставшаяся от щедрот Фадла — и вышел. На улицах Басры разгоралась вечерняя жизнь. Открывались ставни лавок, запертых от яркого дневного света. Слуга стаскивал широкие деревянные щиты в ближайшую маленькую мечеть. Имам мечети, сгорбленный старичок, грозил палкой:

— Вы устроили склад из дома Аллаха, да покарает вас Бог на этом свете и в будущей жизни!

— Что же делать? — оправдывался слуга. — Больше некуда девать ставни, хозяин говорит, что его отец тоже относил ставни в эту мечеть, и никто не противился!

Имам что-то бормотал, но слуга, не слушая его больше, вошел в мечеть и с грохотом сбросил свою ношу на пол.

Усмехнувшись, Хасан узкими улочками пробрался в гавань. Еще издали он увидел сотни мачт с подвязанными парусами и услышал гул толпы. Чем ближе к гавани, тем чаще встречались ему вооруженные люди. В основном у них были мечи в старых ножнах, изъеденных ржавчиной так, что ее не мог отчистить даже промытый речной песок, копья с зазубренными остриями, большие бедуинские луки. У всех голова обвязана белой чалмой, кафтан туго подтянут поясом. Кое-где стояли чтецы Корана и возглашали: «Войдет в рай тот, кто отдаст свою жизнь в священной войне во имя Аллаха!» Голоса их звучали то пронзительно, то гнусаво, выделяясь среди глухого шума шагов и звона оружия.

Поравнявшись с одним из воинов, Хасан спросил:

— Скажи, брат мой, куда вы все направляетесь?

— В поход против язычников, неверных индийцев. Они поклоняются многоруким и многоголовым идолам, изготовленным самим дьяволом, и все эти идолы сделаны из золота, серебра и драгоценных камней. А жены неверных одеваются в богатые наряды, которых нет у правоверных мусульман, где же тут справедливость? Сами они красавицы, если не очень черные, и из них выходят отличные невольницы.

— А сколько невольниц у тебя, брат? — спросил Хасан гази — «борца за правую веру».

— У меня? Ни одной, но если пожелает Аллах, я привезу из Индии богатства, которых хватит мне на всю жизнь, и десять невольниц.

— А если ты умрешь?

— Тогда войду в рай и вместо нечистых язычниц буду наслаждаться черноокими райскими девами! Уйди, я и так задержался: видишь, отвязывают паруса!

Гази бегом пустился к кораблям, где один за другим распускался белый парус, падая с шумом с верхней реи. Хасан подошел к самому большому и нарядному судну, украшенному флажками и цветной бахромой. Рядом стоял воин в богатом снаряжении: из-под темного шелкового плаща сверкала тонкая стальная кольчуга с золотыми насечками и бахромой из тонких золотых цепочек, шлем украшен страусовыми перьями, прикрепленными большим рубином. Оружие не менее богато — меч в блестящих ножнах на широкой парчовой перевязи, кинжал с искрящимися камнями на рукоятке.