Стой, не торопись, дай излиться слезам,

Не то они сожгут мое страдающее сердце

Как говорил Хасаф: «Хорошее начало — половина дела». А начало, кажется, неплохое, и рифма выбрана удачно, звонкая и торжественная. Дальше будет так:

Пастбище газелей, а не богатые шатры

Здесь теперь, и прошли ветры, горя над моей юностью.

Строка за строкой ложились на желтоватый лист. Хасан писал сразу набело, не зачеркивая — сегодня работалось легко, и, кроме того, жалко бумагу — денег больше нет, и здесь ее не достанешь.

К вечеру он написал около пятидесяти бейтов и, отказавшись от ужина, лег спать. Так прошло четыре дня. Наконец касыда готова. Хасан несколько раз перечитал ее. Она понравилась ему, хотя вообще он не любил писать в таком стиле. Наконец Хасан дал стихи брату. Прочтя их, тот вздохнул:

— Да, мне никогда не написать так, как бы я ни старался. А ведь ты ни разу не посмотрел в записи каких-нибудь старых поэтов — все придумал сам, но при этом не отступил от правил. Такие стихи стоят больше, чем десять золотых за бейт!

Хасан смолчал. Он чувствовал опустошенность, обычную после такой работы. Ему было безразлично, сколько заплатит аль-Амири, и вообще все надоело.

— Где этот монастырь? — спросил он вдруг.

Удивленный брат не понял сразу, о чем говорит Хасан, а потом расхохотался:

— У нас нет денег, брат, а потом тебе нужно сохранить то, что тебе даст Амири, чтобы выбраться из нужды и из Басры, которая превратилась в болото, где квакают тощие лягушки, вроде этого Кабша. Да, он теперь не даст тебе покоя, и нужно ждать от него всяческого зла.

Хасан равнодушно пожал плечами. С таким же равнодушием встретил он и восторженные похвалы аль-Амири, заплатившего ему неслыханную сумму — десять тысяч дирхемов. Отговорившись нездоровьем, он вернулся к себе в комнату, а когда слуга аль-Амири принес ему кошель с деньгами, приказал отсчитать половину брату.

Хасан лег рано, намереваясь на следующее утро вернуться в Басру. Его разбудил необычный гул, наполнивший дом. Казалось, гудят трубы Страшного Суда. Он вскочил и вышел из комнаты. Нестерпимо ярко светила луна, а под ней мчались рваные облака, как стадо взбесившихся верблюдов. Иногда они закрывали луну, но, казалось, невидимые руки разрывали их, и острый свет луны снова показывался, резкий, как блеск стального клинка. Верхушки пальм шумели, и листья хлопали, как распущенные паруса. Хасан должен был ухватиться за резную колонну — порыв ветра едва не повалил его. По двору бегали испуганные слуги с зажженными факелами. Ветер отрывал от факелов горящую смолу, нес дымные вихри. Конюхи выводили храпящих коней. Кусок горящей смолы упал на камышовую крышу одного из строений, и сухой камыш вспыхнул.

— Погасите факелы, проклятие Аллаха на вашу голову! — крикнул кто-то. — И так все видно. Выводите коней из конюшен в ров, там ветер не так силен!

Крик отнесло порывом ветра, и Хасан услышал голос брата, который звал его. Чтобы не упасть под порывами ветра, тот цеплялся за колонны, окружавшие двор.

— Что случилось? — крикнул Хасан.

— Буря на суше и на море, — ответил брат. — Из Басры только что вернулся доверенный аль-Амири, который закупал для него товары. Он говорит, что буря на море началась несколько дней назад. Она разметала наши суда, которые направлялись в Индию и почти все потонули, так что морские волны каждый день выносят на берег сотни тел. Говорят, что наместник казнил астролога-сирийца, предсказавшего благоприятный день для похода, и объявил траур на сорок дней. В городе приказали закрыть все винные лавки и бросать в подземную тюрьму каждого, кто будет петь, смеяться и читать стихи, кроме оплакивания погибших. Повсюду крики и причитания, боятся, что начнется чума от большого скопления мертвецов, которых не успевают хоронить. Брат, не стоит тебе возвращаться в Басру, она превратилась в сплошное кладбище. Деньги у тебя есть. Амири даст тебе самого лучшего верхового коня и еще вьючного в придачу, я уже говорил с ним. Он так доволен твоими стихами, что отдаст тебе все, что ты попросишь. Отправляйся в Багдад, твое место там, а я не могу расстаться со своим покровителем, другого такого мне не найти, а в Багдаде блистают такие звезды, что мне не стоит даже приближаться к ним. Подожди, пока ветер стихнет, отправляйся с помощью Аллаха. Сегодня Амири отправляет со своими невольниками урожай фиников, с ними тебе будет безопаснее.

Прижавшись к колонне, Хасан оглянулся.

Пылает камышовая крыша, перекликаются хриплыми голосами невольники и слуги, их лица измазаны сажей и копотью. Ветер немного ослабел, но листья пальм еще шумят, как далекие боевые барабаны…

Опять судьба обманула его. Нечего и думать в такое время попасть к наместнику, ему не до стихов, тем более что нынешний халиф, аль-Хади, не очень-то жалует его. Надо ехать в Багдад, пока еще есть деньги… Обхватив колонну, Хасан громко запел, стараясь перекричать ветер:

— Прощай, Басра, прощайте, Мирбад и белые дворцы,

Где я был другом благородных молодцов, подобных лунам.

Опустела Басра и опустел Мирбад после беды,

Захлестнувшей город и его пальмовые рощи, подобно высокой морской волне,

поднятой бурей.

— …да, и ни один недоброжелатель не посмеет отрицать, что Ирак — средина мира и пуп земли, потому что, как говорили древние, он находится в четвертом климате, а это — срединный климат, где царствует умеренность и каждое время года приходит в свой черед, постепенно, без внезапных перемен. Здесь летом жарко, а зимой холодно, но не так, как в областях зинджей, где жара испепеляет, и не так, как в областях Моря мрака, где жизнь невозможна из-за сильного холода.

«У этого человека хороший голос, — думает Хасан, — и он говорит, как проповедник. В такую холодную ночь нет лучше занятия, чем пить подогретое вино или слушать занимательные рассказы».

Они сидят в просторной комнате богатого постоялого двора на Багдадской дороге. На полу новые циновки, три стены чисто выбелены и расписаны пестрыми цветами и птицами, а вместо четвертой стены — портик, выходящий во двор. Посреди комнаты — блестящая медная жаровня на глинобитном возвышении. Она сверкает, как солнце и как солнце излучает тепло.

Собрались здесь все по виду почтенные люди — в суконных плащах, с холеными бородами, наверное, купцы, едущие по своим торговым делам в столицу повелителя правоверных. Громче всех говорит «проповедник» — так прозвал Хасан дородного человека с зычным голосом, восхвалявшего Багдад. Он не похож на араба, скорее это сириец, может быть, перс или набатеец — так называют арабы коренных жителей Ирака. Да, наверняка набатеец, уж слишком горячо хвалит он свой родной край.

Подступала приятная дремота: хорошо сидеть у горячей жаровни, когда лицо обвевали порывы холодного ночного ветра, проходящего сквозь колонны портика…

— Клянусь светом, персы проявили мудрость, поклоняясь огню.