— Развеселился старец, обручившись с молодым вином,

Развеселился и стал плясать, празднуя свадьбу.

Он разбил девичий венец — восковую печать,

Он сорвал с невесты покровы — льняные ткани, окутывающие бутыль.

— Неужели ты сложил эти стихи сейчас? — спросил Абу Убейда — Клянусь Аллахом, это лучше, чем «Не жалей вина из Андарина!» Что за талант у этого молодца, если безбожие и вольнодумство не погубят его!

— Молчи! — закричал Хасан. — Я сейчас сложу стихи в твою честь:

Абу Убейда трясет седой бородой, как козел,

Ему уже исполнилось сто лет или больше.

Но он все еще видит любовные сны,

А просыпаясь, обнимает грязную подушку.

Абу Убейда поднялся с места и отплюнулся:

— Мне надоело слушать недостойные речи этого нечестивца, непочтительного к старшим, неблагодарного, не помнящего добра! Прощай, достойнейший Абу Михраз, ты видишь, твои благодеяния пропали даром — вот что ты заслужил! Такова нынешняя молодежь — гуляки, бесстыдники…

— Пожалей себя, ты захлебнешься собственной слюной! — издевался Хасан. Но, посмотрев на печальное лицо Халафа, замолчал, ему вдруг стало скучно. Ухватив за руку брата, поднялся и направился в свою комнату.

Разбудил его крик петуха. Он сел и осмотрелся. Вокруг навалены в беспорядке подушки и покрывала. Брат спит, уткнувшись лицом в подушку. Хасан поморщился от нестерпимой головой боли и стал вспоминать, что было вчера вечером. Сначала он вспомнил строки своих стихов: «Развеселился старец, обручившись с молодым вином», потом на память пришли следующие строки. Боясь забыть их, Хасан стал искать бумагу — калам и чернильница стояли неподалеку на низком столике, но бумаги не было нигде.

Хасан хотел записать стихи на льняном покрывале, но оно было неровным — калам цеплялся за грубые нити. Хасан нетерпеливо оглядел комнату. Нигде ни клочка бумаги, ничего белого, кроме чисто выбеленных стен. А вот на полу, у порога, кусочек угля, выпавший из жаровни, которую слуга вносил, чтобы нагреть комнату. Схватив его, Хасан записал стихи на стене, на самом видном месте, напротив двери. Он добавил еще несколько строк и писал, пока уголек не стерся.

И тут он вспомнил, какую обиду нанес вчера Халафу и Абу Убейде — самым близким ему людям, которые любили его и всегда приходили на помощь в трудное время.

Хасан даже зажмурил глаза — так защемило сердце от стыда. Бросившись к похрапывающему брату, стал расталкивать его:

— Вставай, поедем к тебе, я больше не могу оставаться в доме Халафа! Вставай!

Брат наконец раскрыл слипшиеся глаза:

— В тебя вселился шайтан, или ты хочешь опохмелиться? — промычал он.

Но Хасан потянул его за ворот рубахи:

— Вставай, или я поеду один!

Пожав плечами, тот молча подчинился, и они, стараясь не разбудить никого, вышли из дома. Хасан вывел из стойла мула и ослика, брат молча держал стремя, пока Хасан усаживался — привыкнув к путешествиям, он уже уверенно держался в седле.

— А где твой конь? — спросил брат, усаживаясь на осла.

— Я продал его, — коротко ответил Хасан, ему не хотелось разговаривать, все так же болела голова.

Мул шел ровным шагом, и Хасан понемногу успокоился. Он больше не чувствовал себя виноватым. Глупые старики, не понимают, что их время прошло, им следовало помочь ему по-настоящему — представить наместнику Басры Харуну и добиться, чтобы его включили в Диван поэтов. Халаф сам не безгрешен — ведь говорят, что многие стихи, которые якобы записаны им от бедуинских сказителей, сочинил он сам, например, знаменитую «арабскую ламиййу» поэта-бродяги аш-Шанфары: «Поднимайте, родичи, ваших верблюдов». Похоже на правду, слишком уж эти стихи гладкие и ученые.

Хасан шептал один за другим строки «ламиййи», но, дойдя примерно до середины, громко сказал:

— Нет, это настоящие бедуинские стихи, горожанин не может сложить ничего подобного.

— Что ты бормочешь? — спросил брат, который терпеливо трясся на ослике — Я вижу, у тебя пересохла глотка от раскаяния.

— Я думал о том, кто составил «Арабскую ламиййю», — отозвался Хасан.

— Не время сейчас думать об этом, а надо подумать о том, чем воздать тому, кто составит для нас хороший кабаб и полный кувшин.

Хасан молча вынул из рукава тяжелый кошелек и бросил брату, который ловко подхватил его и, поцеловав тисненую кожу, запел:

— Слава арабскому скакуну, обратившемуся в круглые монеты, которые поскачут по ристалищу обжорства и гульбы, вместо ристалища брани!

Брат мой, ведь мы приближаемся к Мирбадану и здесь неподалеку винная лавка, где хозяином отец Зары-христианки, которая не раз спрашивала о тебе. О брат мой, заклинаю тебя Аллахом и его ангелами, соверши богоугодное дело, накорми голодного и напои жаждущего, ведь в хадисе сказано: кто накормит голодного и напоит жаждущего, тому отпустится сорок грехов.

— Сорок кнутов тебе, нечестивец, и сорок дней поста, — перебил Хасан, — я сам давно хотел повидаться с Зарой.

Хозяин винной лавки, узнав Хасана, с поклоном поспешил ему навстречу. Подхватив плащ поэта, он сделал знак мальчику, прислуживающему гостям, и тот исчез в задней комнате.

— Разумный понимает по малейшему знаку, — усмехнулся Хасан, усаживаясь за столик. Мальчик принес кувшин и поставил чашу с вином. Он хотел взять ее, но вдруг теплые и нежные руки закрыли ему глаза.

— Зара! — сказал он тихо.

— Ты сегодня богат, остроумнейший из поэтов?

— Я богаче Каруна, прекраснейшая из обманщиц. Садись с нами и пой нам.

— Только в обмен.

— На что же?

— На звонкие монеты и звонкие стихи.

— Зачем тебе стихи?

— Старые песни уже надоели, наши гости требуют твоих сочинений!

— Я скажу тебе их только наедине, чтобы никто не подслушал и не спел раньше тебя.

— Я должна узнать, стоят ли твои стихи этого.

Наклонившись к Заре, Хасан прошептал ей на ухо:

— Мои новые стихи начинаются: «Развеселился старец, обручившись с молодым вином».

Зара засмеялась:

— Начало превосходное, что же будет потом?

— Узнаешь позже.

— А как же насчет звонких монет?

— Сегодня мой брат платит, — подмигнул Хасан, указав на брата. Тот молча бросил на стол кошелек Хасана.

Кошелька хватило на несколько дней, от которых в памяти остались песни Зары, длинные серьги и звенящие браслеты, масляная улыбка ее отца и множество незнакомых лиц с открытыми ртами, в которых лились красные струи неразбавленного вина. Единственное, что Хасан запомнил твердо — это свои стихи «сраженные вином». Ему пришло в голову такое сравнение, когда он, очнувшись на короткое время в один из дней, проведенных в лавке, увидел вокруг себя множество тел, разбросанных, как на поле боя. На полу лежали охапки ароматной травы — рейхана, уже подсохшей, но пахнущей еще пронзительнее.