И еще монолитовцы! Почему они вдруг отстали от нас, почему в город не захотели соваться?

– Надоело гоняться за нами? – предположил я, зевая.

– Фигня. Что-то их остановило, не просто так они тормознули, какой-то в этом смысл есть. А то что выходит? Вначале была погоня, а потом монолитовцы исчезли, и всё, и забудем про них? Не-е… – Он завел глаза к низкому потолку, вспоминая, и щелкнул пальцами. – Во! Если в начале пьесы на стене висит ружье, то к концу пьесы оно должно выстрелить.

– Ружья сами не стреляют.

Напарник покрутил головой, морща лоб, но так и не нашелся, что ответить. Мы помолчали, думая каждый о своем. Закончив есть, он вышел наружу и вскоре постучал в приоткрытую дверь.

– Кто там? – спросил я.

– Сова, открывай, медведь пришел.

– Перестань паясничать, – ответил я, – мы не одни, на нас смотрит всевышний.

– Выйди, глянь, что это там мерцает. Покинув будку, я встал рядом с ним у парапета.

– Где, не вижу?

– Да вон, на крыше бункеровочного цеха.

– И что это за цех такой?

– Эх ты, а еще институты кончал…

– Правильно, – согласился я. – Потому-то и не знаю, как работает кирпичный завод и что за бункеровочный цех. Я их не для того кончал, чтоб на кирпичке потом вкалывать. Это ты у нас рабоче-крестьянский класс…

– И тем горжусь! – перебил он, сжал могучий кулак и напряг бицепс. – Видел это? Не то что интеллигентишки всякие занюханные, плюнешь в такого – он и упадет. А тут кровь с молоком, сила. Я – соль земли.

– Йодированная?

– Короче, слушай, умник: кирпичи делают из глины. Глину экскаватор загребает из глиняного карьера, дальше конвейер ее доставляет в первый цех, где стоят такие вальцы, цилиндры то есть. Они вращаются, комья глины с конвейера на них сверху сыплются, вальцы их дробят. Мелкая глина летит вниз, на другой конвейер, и по нему попадает в первую печку, где ее сушат. Из этой печки она идет в бункеровочный цех, там эти самые бункеры, здоровенные отстойники. А оттуда ее распределяют на прессы.

– Какие еще прессы?

– Такие еще прессы, которые из этой глины штампуют кирпичи. Сырые кирпичи. Их складывают на платформы, закатывают во вторую печь и там обжигают. Получается нормальный кирпич, желтый или красный. А еще есть силикатные, но это уже другое дело, то есть другая технология.

– Ладно, понял. Значит, бункеровочный цех вон там? – Я показал на огромный бетонный куб с большими окнами, стоящий на другой стороне двора.

– Точно.

Теперь и я заметил мерцающее кольцо примерно на середине крыши.

– Не знаю, что это. Ладно, все равно сейчас оно нам ничем не угрожает, далеко слишком.

Мы вернулись в будку, Пригоршня включил фонарик и подошел ко второй двери. Выяснилось, что она ведет на лестницу, но спуститься там невозможно: верхний пролет завален шлакоблоками, а дальше лестницы просто нет. На далеком полу цеха среди обветшалого оборудования громоздилась гора обломков – по какой-то причине бетонные пролеты обрушились.

Выйдя наружу, мы переглянулись. Никита вновь осмотрел периметр крыши, я же влез на будку, встал во весь рост, широко расставив ноги – ветер усилился, – и медленно повернулся кругом. Тишина, ночь, мерцают блеклые огни, светит прожектор на другом конце городка. Зона раскинулась вокруг чернильным озером, огромным и опасным.

Когда Никита вернулся, я спрыгнул и опять залез в будку.

– Химик! – позвал он, но я не ответил. Собрал часть тряпья, сделал лежанку, улегся и закрыл глаза.

– Андрюха! – Он сунулся внутрь.

– Ну?

– Пути вниз нет!

– Да ты что? То-то я гляжу: пути-то вниз нет…

– Смеешься?! – окрысился он. – Тебе все издеваться! Мы спуститься не можем, понимаешь?! Застряли! Вообще никак – нигде ни лестницы, ни черта!

– Да понял я, понял, – сказал я. – Плакали наши задницы.

– Не, ну не помирать же тут с голоду! – Он полез внутрь, зацепился курткой за ржавую петлю, выругался сквозь зубы.

– Спать надо, – сказал я. – Утро вечера, может, не мудренее, но хотя бы светлее.

Меня разбудил голос напарника.

– Химик, подъем, быстро! Посмотри, что там.

– Что-то опасное?

– Да, да, очень!

– Круто.

Я перевернулся на другой бок, зевнул и закрыл глаза. Никита всегда был ранней пташкой, а я люблю поспать, хотя в Зоне обычно не очень-то разоспишься. А он как бы ревновал к этой моей способности сладко дрыхнуть по утрам и из вредности разными способами пытался разбудить.

– Нет, ну ты погляди!

Раздались быстрые шаги – он пошел прочь от будки.

– Химик! – донеслось вскоре. – Сюда, говорю, иди! Морщась, я сел, протер глаза. Утренний свет лился в проем, из дыры на месте лестницы шел сквозняк. Я достал сухарь, съел и запил водой из фляги. Встал, помахал руками, несколько раз присел, разминаясь, глянул на часы: половина восьмого. Ночью я снял кобуру с «файв-севеном», она мешала спать, теперь нацепил ее опять и выглянул, щурясь. Напарник лежал у парапета, свесив голову, смотрел вниз. Автомат рядом, чтобы можно было быстро схватить и открыть огонь. Солнце только встало, небо чистое, серо-голубое, ветерок прохладный дует… хорошее утро, безмятежное, ясное.

Вот только спина у Пригоршни очень уж напряженная. Хотя прямой опасности для нас нет, иначе у него голос был бы другим, да и вообще – он бы меня за шиворот наружу выволок. Оглядевшись, я перебежал от будки к нему, лег рядом и выглянул из-за парапета.

– Что там… Ох ты ж! Мы что, спали возле гнезда шатунов? Так и есть, хотя правильнее было бы сказать не «возле гнезда», а «над гнездом». Я присмотрелся к фигурам, которые медленно ходили между заводскими корпусами, и спросил:

– Ну и чем они заняты?

Вместо ответа Пригоршня положил на парапет бинокль, отполз от края и сел на корточки.

– Рука затекла, – пожаловался он. Порыв ветра заставил напарника упереться ладонью в бетон. – Чем заняты? Да тем же, чем и обычные люди. Спят, едят, овощи выращивают, трахаются…

– Что, и последнее тоже? Он ухмыльнулся.

– Нет, это я так, к слову пришлось. Никогда не видел, чтобы шатуны чем-то таким занимались.

Ну, женщина-двойник может рожать, – сказал я. – Физиология-то у них прежняя, только с мозгами что-то не то.

– Наверное. Да только я ни одной беременной среди них не видел.

– Так ты вблизи их и не рассматривал.

Почему это? А в подземелье том, где мы с Болотником…