Третья страница.

Персонажи проявляются на бумаге, странные, но до боли знакомые. Они убедительные, трогательные, умные.

Я читаю вслух. Серена слушает меня, внимательная как никогда.

Слова автора будят чувства, запрятанные глубоко в моей душе, те, что я считала давно утраченными.

Шестая страница.

История обволакивает меня, уносит за собой, заставляя двигаться в ее ритме. Я плыву среди фраз, танцую среди чувств, тону в образах.

Выдерживаю паузы, чтобы подчеркнуть значительность некоторых выражений, отрывков, чтобы усмирить на время восторги и неторопливо наполнить ими души.

Конец первой главы.

Ой, уже конец первой главы.

Я замолкаю.

Нам нужно помолчать и понять. Понять, почему слезы катятся по нашим щекам, почему молчание теперь объединяет нас и наполняет силой.

И я понимаю.

Этот роман — обо мне, о ней, обо всех женщинах.

Рафаэль Скали понимал, что такое одиночество. Знал, как никто, что такое грусть, тоска и боль людей, которых любовь обошла стороной.

Я закрыла книгу и предложила продолжить на следующий день. Нам необходимо было собраться с мыслями, а вернее, дать им свободно затеряться в отзвуках нашего потрясения.

Мы будем читать не спеша, потихоньку, мы позволим себе не более нескольких страниц за вечер, чтобы удержать в себе жизнь, которую несет эта книга.

ИОНА

Неделя тянулась долго, часы чтения перемежались мечтами и грезами, вопросами и надеждами.

В понедельник после обеда я дочитал книгу и тешил себя надеждой, что она завершила чтение в это же время.

Во вторник утром я отправился в магазин. Успел вовремя: минут за пять до того, как она обычно появлялась.

— Я ждал тебя! — воскликнул мсье Гилель, предупреждая мои беспокойные вопросы. — Ну что ж, заходи, мой мальчик! Что стоишь на пороге?

— Я неправильно придумал. Зря пришел, — мрачно признался я.

— Вот как? Это почему же?

— Не знаю… Мне кажется, что я расставил ей ловушку и теперь…

— Какую еще ловушку? — перебил он меня. — Мы просто следим за развитием событий, Иона. Ты просто робеешь и очень волнуешься, судя по твоему бледному виду. Иди лучше перебери полки с «ироническими детективами». У меня создалось впечатление, что некоторые книги попали туда по ошибке.

При других обстоятельствах я получил бы несказанное удовольствие, занимаясь этим разделом. Там были книги одного из моих любимых писателей, Фредерика Дарда, которые я с наслаждением прочел несколькими годами раньше. Быстрый взгляд на полки позволил мне быстро определить, что к чему, и я переместил несколько томиков в другие отделы. Потом вернулся к детективам, еще раз осмотрелся… Движения мои были медленными, размеренными. А глаза то и дело возвращались к стрелкам стенных часов.

Она опаздывала.

Я по-прежнему бродил между полок, не теряя из виду входную дверь.

Прошли бесконечно долгие полчаса. Я был вынужден признать очевидное: сегодня она не придет.

— Она, вероятно, не успела все прочитать, — попытался утешить меня мсье Гилель, хотя сам явно был расстроен.

— Или он ей не понравился.

— В этом случае она обязательно прибежала бы и принесла его. Она не из тех, кто пренебрегает договоренностями.

Его рассуждение показалось мне здравым, и я ненадолго успокоился. Но при мысли о том, что мне придется ждать еще неделю, чтобы узнать ее мнение, меня охватила растерянность. Я почувствовал себя каким-то измученным и разбитым.

— Ну не делай такое лицо, Иона! Во всем есть свой плюс: значит, она так поглощена чтением, что смакует твою книгу, старается продлить удовольствие.

— Может, вы и правы.

— Ожидание мучительно, когда любишь, не правда ли? — прошептал он.

Его взор с нежностью обратился на меня, а затем уперся в пустоту, затерявшись в воспоминаниях.

— Я тоже ждал. Ждал очень долго.

Я понял, о ком он говорил, но решил, что он лишь мимолетно упомянет свою любовь. Но на этот раз он вдруг продолжил рассказ:

— Ее звали Ревекка, — помолчав, сказал он. — Мою душу-половинку звали Ревекка.

В его глазах вспыхивали отблески воспоминаний. Я подошел поближе, весь обратился в слух, боясь спугнуть неожиданный порыв откровенности.

— Нам было по двенадцать лет, когда их семья переехала на нашу лестничную площадку. Уже разразилась война, но она, казалось, нас пока не касалась. Родители Ревекки были правоверными иудеями, чем заслужили неприязнь моих отца и матери, всю жизнь пытавшихся забыть свою историю. Это соседство было оскорблением для них. Оно ставило под вопрос все усилия, которые они предприняли, чтобы казаться большими французами, нежели те, кто родился в этой стране, вызывавшей у них неизменное восхищение. Мы с Ревеккой подружились, стали сообщниками, а потом и полюбили друг друга. Ну, по крайней мере, настолько, насколько возможно в том возрасте. — Нежность и уважение звучали в каждом его слове. — Отец не хотел, чтобы я общался с Ребеккой. Я осмеливался ослушаться его, с молчаливого согласия матери, и мы встречались тайком. Часто мы сидели у нее. Иногда играли, но самое прекрасное наше времяпрепровождение было связано с книгами. Она страстно любила читать, пересказывала мне последние прочитанные книги, зачитывала вслух отрывки. У них была довольно большая библиотека. «Вот здесь — библиотека слез, книги, от которых хочется плакать, — объясняла она, показывая рукой на этажерку. — А это — библиотека мечтаний. А вон та, подальше, то библиотека смеха. У меня пока только три библиотеки, но, когда я вырасту, у меня будет гораздо больше. Папа сказал, что расти — это учиться различать все чувства, которые существуют в мире». Я часто видел ее отца за чтением, он сидел, склонившись над книгой и охватив голову руками, и старался сосредоточиться. «Папа очень образованный. Он все время что-то изучает. Но свою библиотеку он назвал только одним именем: „библиотека истины“». Один раз я подошел к нему, и он ласково спросил, знаю ли я Тору. Я знал только, что это священная книга евреев, но у меня дома это слово было под запретом. Он тогда предложил мне приходить к нему и изучать ее время от времени вместе с его дочерью. Меня обрадовала перспектива познакомиться с древним текстом, разделив это ощущение с Ревеккой. Этим мы и занимались на протяжении последних месяцев. Это были самые прекрасные месяцы в моей жизни. Я был влюблен в Ревекку, увлечен чтением романов, которые она давала мне, и изучением священных текстов с ее отцом. Квартира, где жила ее семья, была для меня чудесным местом, полным сокровищ, исполненным жизни и любви. Я открывал для себя праздники, таинство Шаббата, тепло участия. Часто мы с Ревеккой сидели на диване, и ее отец рассказывал нам какие-нибудь эпизоды из истории еврейского народа, богатой, красочной, прекрасной и полной загадок. Так я и понял, что влюбился в Ревекку. Я отождествлял себя с главным героем сказания и представлял ее в роли своей жены. Я был Авраамом, а она Сарой. Я — Исааком, а она Ревеккой. Я Иаковом, а она Рахилью. Мы были Гилелем и Ревеккой. Я воображал тогда, что это счастье будет длиться всю жизнь, что оно способно уничтожить любую угрозу, которую несет война. — Он внезапно помрачнел. Теперь, очевидно, какие-то ужасные образы терзали его память. — И вот в один злополучный день варвары постучали в нашу дверь. Отец безрезультатно пытался доказать, что мы французы, что мы не иудеи по вероисповеданию, его ударили и сбросили в лестничный проем. На улице я увидел Ревекку и ее родителей. Я взял ее руку и крепко сжал. В этот момент я почувствовал себя мужчиной, мужем. — Слезы навернулись на его глаза, он судорожно сглотнул. — Дальнейшее тебе известно. Нас разлучили, когда мы сошли с поезда. Она попросила меня обязательно дождаться ее, обещала стать моей женой, когда мы вырастем. Чудом мне удалось ускользнуть из этого ада. А ей — нет. Всю жизнь я искал ее во взглядах встречных женщин, но так никогда и не нашел. И я никогда не открывал с тех пор священную книгу. Ее свет казался мне оскорбительным для той тьмы, в которой затерялись Ревекка, ее семья и мои родители.