Гребенюк вышел из-за угла, собранный, спокойный. Остановился в двух шагах, посмотрел на потолок, на простоватые, серенькие сеточки душа, висящие так высоко, что не достать рукой. Опустил взгляд вниз, на желтоватый кафель. И Шершнева только сейчас осенило, что он зашел в бывшую газовую камеру. Вон и тяжелая стальная дверь с колесными затворами. Он хотел выйти, но Гребенюк осторожно придержал его ладонью:

— Послушай, подполковник…

Шершнев инстинктивно обернулся в сторону двери. Слава богу, камеры хоть не пишут звук. В принципе, Гребенюк был теперь в его руках. Расконспирация. Если он укажет в рапорте, что майор обратился к нему по званию в публичном месте, Гребенюк пойдет под арест. Сдурел, что ли, поплыл от обстановочки?

Но Гребенюк всем видом показывал, что он-то как раз в порядке.

— Послушай, подполковник, — повторил негромко. — Тут вроде место тихое поговорить.

Шершнев был выше, сильнее. Да и учили их совсем разному. Он пододвинулся вплотную и шепотом приказал:

— Завязывай! Поехали!

— Погоди ты, — Гребенюк примирительно поднял руки. — Мы же оба чувствуем, что что-то не так. Я же технический человек. У нас все строго. Если не работает, надо искать причину.

— Вот именно, что ты технарь, — подчеркнул последнее слово Шершнев. — А несешь всякую чушь.

— Техника многому учит, — ответил Гребенюк. — Бывало у тебя, что машина не заводится, хотя все в порядке? А потом раз — и завелась? Как будто ждала чего-то?

Шершнев неохотно кивнул.

— Вот и я про что, — Гребенюк сцепил пальцы в замок, стал разминать. — Как у нас говорят, если то, что должно работать, не работает, причина либо на входе, либо на выходе. Был однажды у меня случай. Консультировал ребят. Две попытки, две неудачи. Детонаторы отказывают. А ведь все проверяли, вылизывали, не то как у нас обычно, тяп-ляп. Ну, меня прислали проверить, не саботаж ли. Уж больно странно это. Проверил — сам бы лучше не сделал. На полигоне — работает. На месте — нет. Я подумал и говорю: а вы другую команду пошлите. С техникой порядок. С людьми что-то не так. Они мне: ты это официально? Я говорю: официально я вам напишу, что технология соблюдается, причины отказа неясны. А людей вы все-таки отправьте новых. Отправили, и что ты думаешь? Рвануло как надо. А тот все равно жив остался. Телохранители легли. А тот жив. Силен был его бог бородатый, — Гребенюк отвел взгляд, усмехнулся. — А через полгода солдатик-срочник его ухлопал. Восемнадцать лет. Желторотик, только что из учебки. Дуло от приклада едва научился отличать. Деды его в лес погнали за грецким орехом. Кто поумней из салажат, на базаре покупали за свои. А этот, телок безмозглый, пошел. Сам знаешь, чем такие походы обычно заканчивались.

Шершнев знал. Видел видеозаписи, которые боевики передавали на кассетах. Потом и в интернете появились. Он не знал, что Гребенюк тоже был там, в горах, и чувствовал теперь к майору приязнь, как будто они побратались.

— Так и этого должны были прирезать под камеру. Или в рабство продать. Кто за него выкуп даст, за срочника-то, — Гребенюк помолчал. — А он троих одной очередью свалил. Сам, говорит, не знаю, как так получилось. Не понимал он, кто перед ним. Лупил от страха.

— Так дело в нас, ты думаешь? — спросил Шершнев напрямую.

— Или в нем, — Гребенюк показал пальцем туда, за горы. — Или и в нас, и в нем. Скажи, — Гребенюк решился, — а за тобой никакого особого следочка не тянется? Понимаешь, о чем я?

— Не тянется, майор, — твердо ответил Шершнев. — Давай двигать отсюда. Мы его сделаем.

Они прошли мимо блоков и казематов, мимо расстрельной стены обратно к воротам. Навстречу попались дети в цветастых куртках, школьная экскурсия. Одни собрались группкой около учительницы, а другие бегали, болтали, хихикали, делали селфи на фоне камер.

Шершнев вспомнил все, что успел мельком прочитать. Поезда с Запада и поезда на Восток. Голод. Крематорий. Прах тысяч заключенных, выброшенный в реку.

Его посетило чувство двойной иррациональности происходящего, как бывает двойное гало вокруг солнца.

То, что здесь было сделано, совершили злодеи, с которыми он в детстве мечтал сражаться.

Но теперь, глядя на подновленные деревянные вышки, бледные черно-белые лица на фотографиях, — он не мог не вспомнить то, что видел сам: такие же караульные вышки, тесные камеры, набитые арестантами, такие же черно-белые, грязные, заросшие лица.

Шершнев твердо знал, что они там делали другое дело. Неприятное, но необходимое. Там за проволокой были не жертвы, а враги.

Но все-таки само по себе зрительное сходство было настолько мучительно очевидным, что оно буквально припирало Шершнева к стене.

А дети, постящие здесь фото в Инстаграм, лишь удваивали градус абсурда. Они вели себя так, будто прошлое вообще не могло их коснуться: ни дальнее прошлое этого места, ни близкое прошлое Шершнева. И ему остро захотелось показать им, что они напрасно так беспечны; ошеломить, огорошить случайной мутной исповедью. Вымазать в настоящей грязи. Но вдруг учительница, закончив объяснения, заметила их с Гребенюком. Обвела спокойным взглядом, и Шершнев почуял, что она как наседка, все дети в поле ее рассеянного зрения. Она связана с ними, любит их и знает про них, беззаботных, неприлично хохочущих в месте смерти, что-то такое, чего не дано знать Шершневу. Знает и будет их защищать. Марина смотрела так однажды.

Полицейских на парковке уже не было. Гребенюк споро вырулил на дорогу. Тучи растянуло, над горами маячил бледный свет, словно открывал путь.

Они сидели третий час кряду.

Священник говорил, Калитин слушал вполуха, вставляя порой дежурные реплики. Травничек плел какую-то богословскую заумь. Он так и не ответил на вопрос, что же случилось с его лицом. Но Калитину было уже все равно.

Желание поддеть пастора давно исчезло. Острый страх, эйфория возможного спасения уступили место унылому, вытягивающему силы, осознанному ужасу.

Этот ужас приходил иногда в первые годы после побега. Калитин не мог уснуть, чувствуя, что нет на земле для него укрытия. Садился в машину, мчался по извилистым лесным дорогам, ощущая, как несется следом гончая стая. Потом ужас стал слабеть, вовсе исчез. Калитину казалось, что он выздоровел, обманул свое проклятье. А теперь он не мог понять — почему все вернулось именно сейчас, когда он так уязвим? Откуда эта роковая неслучайность?

— В юности я не мог понять, почему Господь допускает помощь неправедным, — говорил меж тем Травничек, и Калитин стал его слушать, надеясь забыться в его болтовне. Снаружи уже темнело. Значит, часов через пять можно будет отправиться к дому. Калитин еще надеялся, что они не успели явиться. Но как только он воображал предстоящий путь, сразу возникали и они; прятались за кустами, за деревьями, выслеживали, ждали за поворотом дороги. Серые, безликие.

— Мой отец был нацистом, — продолжал Травничек, и Калитин вяло кивнул. — Не попутчиком. Настоящим наци. После войны его арестовали, но скоро выпустили. Помогли друзья. Он так и вел практику до самой смерти. Когда я сказал, что буду священником, он ответил: по крайней мере не женишься на еврейке. Да и настоятель этой церкви, — Травничек обвел рукой своды, — тоже помогал преступникам.