Это было кафе, которое меняло погоду. Если вы входили в него при ясном солнце, то, покидая, попадали под дождь или мокрый снег с сильным ветром в лицо в придачу. Если же забегали, спасаясь от дождя, и ставили зонтик сушиться на специальную стойку, то выходили в теплый солнечный день и не сразу спохватывались, что забыли его внутри.

Когда же вы находились в самом кафе – маленьком и уютном, то практически не видели того, что происходило снаружи: полуподвальные окна с подоконниками, плотно заставленными цветущими комнатными растениями, не давали большого обзора, а уютный интерьер в стиле шебби-шик с множеством декоративных деталей, которые хотелось бесконечно рассматривать, отвлекал внимание от окон и заставлял забыть и о погоде, и о времени – времени года, времени дня, времени вообще.

Во всяком случае, так казалось Марусе, хотя она всегда была изрядной фантазеркой. Она любила приходить сюда в дождь – иногда одна, но чаще вместе с Асей, чтобы исправить погоду. Официантам, наверное, нравился дождь, потому что в такую погоду было больше клиентов. Вообще же кафе почти всегда стояло полупустым и тихим, несмотря на то, что находилось на шумной центральной улице.

Марусе недавно исполнилось шестьдесят три, а Асе вот-вот должно было стукнуть шестьдесят пять. Официанты их знали, потому что приходили они хотя и не часто, но регулярно, долго сидели, заказав после неторопливого придирчивого выбора два маленьких пирожных и чайничек молочного улуна, в который затем пару раз просили подлить кипятку. Иногда, по особому случаю, к этому добавлялось по рюмочке португальского портвейна или бокалу просекко. В общем, клиентки не выгодные, но чаевые относительно своего скромного заказа оставляли хорошие.

Анвар всегда радовался их приходу. Ему вообще нравились петербургские пожилые дамы – немного молодящиеся, с достоинством носящие европейскую одежду из секонд-хенда, доброжелательные и приветливые. Они на редкость гармонировали с «потёртым шиком» кафе и словно намекали на существование какого-то другого, незнакомого Анвару, но притягательного мира.

Иногда, проходя мимо столика Маруси и Аси, облюбованного ими раз и навсегда, Анвар с интересом ловил обрывки их разговоров. Они равно увлеченно говорили о прочитанных книгах, выставке в библиотеке («какие-то странные артефакты с помойки вперемешку с фотографиями»), визите сантехника, неожиданном замужестве общей знакомой («в её-то пятьдесят пять, ну зачем ей такая обуза!») и ночных эскападах кошки Каси.

Сегодня они, по-видимому, что-то отмечают, потому что заказали просекко. Анвар принес бокалы и с непонятным ему самому удовольствием посмотрел на женщин. Он знал, что полную, всю какую-то удивительно мягкую и округлую даму с медово-рыжими пушистыми волосами зовут Ася. Сегодня она одета в бледно сиреневый джемпер, серую водолазку и длинную лиловую юбку; серьги и подвеска переливаются аметистами, а пальцы, как всегда, унизаны серебряными кольцами. Кажется, она преподает музыку. А высокая, крупная, очень коротко стриженая немного угловатая брюнетка – это Маруся. Она, как обычно, в черном: черные широкие брюки, шелковая рубашка мужского покроя и шерстяной черно-белый жилет с металлическими пряжками. На шее – крупная эффектная подвеска, в ушах – очень длинные серьги с кисточками из оленьего меха.

Маруся взяла бокал и тут же, приподняв его в приветственном жесте, обратилась к Асе:

– Ну что же… За наш домик!

* * *

Маруся живет в центре города, в старом доме с историей. Дом цвета какао украшен полукруглыми эркерами, балконом с полуразрушенными опорами и лепным карнизом в форме цветочных гирлянд, куски которого иногда падают на тротуар. Лестница встречает входящего высокими белыми колоннами и опасно щербатыми и отполированными за полтора века ступеньками, по краям которых видны медные прижимы для ковровой дорожки. Сама дорожка, впрочем, отсутствует, вероятно, с 1917 года.

Маруся вместе с родителями переехала сюда из новостроек, когда была еще студенткой. Она очень хорошо помнит, как в первый год их жизни в этом доме шла пешком домой с Василеостровского рынка с сеткой картошки в руках – мимо здания Академии художеств, мимо египетских сфинксов. Именно в этот момент она всем существом почувствовала, что живет в Петербурге, пусть и называвшемся в то время Ленинградом, что «Петербург» – это не какое-то историческое прошлое, не памятник культуры, не собрание музеев и театров, куда нужно добираться из дома час в переполненном автобусе, а фон (или часть?) ее повседневной жизни. Однажды они с подругой перешли Неву по льду – от сфинксов к Сенатской площади. Просто так. И сейчас Марусе даже сложно представить, как это можно – жить в каком-нибудь спальном районе.

При этом десять лет, проведенных в новостройках, не оставили у нее плохих воспоминаний. Какая же это была тогда радость – выбраться из одной комнаты в коммуналке, пусть и на Петроградской стороне, в кооперативную четырехкомнатную квартиру в шестьдесят четыре метра! Квартира была на первом этаже, кругом еще оставались следы строительства, но Марусю это совершенно не расстраивало. Она училась тогда в пятом классе, и ей всё было интересно: широкие тротуары, газоны под окнами, на которых люди высаживали кусты и даже деревья, много зелени, огромный пустырь рядом с домом, который через несколько лет был преобразован в подобие парка, футбольное поле и много места для игр. А из окна можно было выпрыгнуть прямо на газон и оказаться во дворе, чтобы не обходить длинный дом. И, конечно, своя собственная комната – целых тринадцать метров.

По тем временам такие жилищные условия воспринимались как роскошь. У других ребят в классе всё было гораздо скромнее: её подружка Маринка Круглова, например, жила в хрущевской однушке вместе с родителями и бабушкой, что, кстати, не мешало одноклассницам приходить к ней в гости и устраивать веселье.

Естественно, все иногородние родственники, друзья и коллеги отца считали само собой разумеющимся, приехав в Ленинград, остановиться у них. Так что в четвертой, самой большой комнате, служившей «гостиной» и именуемой «южная» – в отличие от большой «северной», где помещался папин кабинет, – почти все время кто-то жил. Марусю в детстве это очень развлекало, потому что ей гораздо больше нравилось общаться со взрослыми, чем со сверстниками.

В общем, переезд обратно в центр был, конечно, проявлением исключительно родительской ностальгии, а Марусю волновал не слишком, хотя и не огорчал, потому что в детстве и юности она очень любила перемены. Но когда, потратив почти год на изучение справочников с объявлениями и пересмотрев больше сорока вариантов, родители наконец смогли осуществить обмен, стоивший им потери одной комнаты и досрочной выплаты денег за кооператив, Маруся очень быстро поняла, до чего же они были правы.

Её тут же пленили широкие подоконники, на которых можно сидеть, помпезная парадная, высокие потолки, толстые кирпичные стены и какая-то особенная атмосфера полковничьего дома, которую не уничтожили до конца ни разделение одной залы на три комнаты, ни капитальный ремонт, ни многолетняя история коммуналки. Это был настоящий дом – тот, который «моя крепость». Одна из комнат имела просторный эркер, которого капитальный ремонт почему-то не коснулся. Благодаря этому, на потолке в нем сохранились лепнина и мощный крюк для люстры, а когда Маруся стала переклеивать там обои, то, начав сдирать слой за слоем вековые отложения, дошла до дореволюционных газет.