Вот тогда-то и дал себе крепкое нерушимое слово Митрич, что коль доведется живым выбраться с этой бучи, то пойдет он в услужение к иноземцу и будет верным его рабом, пока тот сам не выгонит, и что ни прикажет этот человек, все выполнит в лучшем виде.

Недалеко, близ Углича, оставили они мальца в деревне у какой-то поповской вдовы, причем немец еще и дал ей рубль, чтобы ребятенок был не в тягость да чтоб кормила хорошо, как своего. А когда на окраине города уже показались кресты церквей, иноземец жестом остановил Митрича и предложил ему идти на все четыре стороны. Бородатый мужик вдруг заплакал, как дитя малое, и, утерев рукавом слезы, сказал:

– Воля твоя, боярин, а я от тебя ни на шаг. Что скажешь, все сделаю.

– А убить прикажу? – насмешливо поинтересовался иезуит.

– Бабу не смогу и дите не трону. А так – что скажешь.

– А платить сколько?

– Ты уже за все вперед уплатил, боярин.

– Да ну? А я и не заметил. Чем же это я?

– Золотом, боярин, чистым золотом. Сполна отвесил, без обмана, верный счет был, и служба моя тебе верна будет.

– Не пожалеешь? – посуровел лицом Симон.

– Не о чем. У меня ведь ни кола ни двора. Один токмо малец и был, да и тот не родной. Ты его спас, твой теперь и указ.

– Чего ж так трясся за него, коли не родной? – недоверчиво сощурился иноземец.

– А сердцем прикипел. Теперь душа спокойна за него. А уж отплатить я сумею.

– Ну-ну. Коли так, садись да трогай. Поехали.

Немец опять весело засвистел и даже начал что-то мурлыкать, а Митрич впервые за долгие годы расправил плечи, не догадываясь, что получалось так во многом благодаря хитроумному расчету Симона.

Нет, мальцу он помогал вполне бескорыстно, но потом, кромсая острыми, как бритва, ножницами грязную, нечесаную шевелюру неизвестного бородача, так напугавшего его попервости своим отчаянным, готовым на все видом, когда тот нежданно-негаданно выбрался из дремучего леса на дорогу, мысль о возможности использовать его в качестве слуги уже мелькнула в голове Рейтмана.

Он к этому времени успел оценить отзывчивость и бескорыстие местных жителей. Если этот бородач в благодарность за спасение от смерти себя и ребенка по доброй воле останется у него в услужении, то лучшего слуги ему не найти.

Вот почему близ Углича он заехал в деревню, сдал мальчишку с рук на руки бедной вдове, хорошо заплатив ей при этом и краем глаза удовлетворенно заметив, как изумленно вскинул брови мужик, когда увидел, как Рейтман позаботился о его приемыше.

Правда, как оказалось, у них не кровное родство, но, во-первых, мальчик этого не знает, а во-вторых, духовное порою стягивает людей в неразрывную цепь больше, нежели родовое, и порвать такую связку способна зачастую лишь гибель одного из двух.

Так и стал Митрич возить своего хозяина, или, как он его называл, боярина, туда-сюда по его непонятным делам. Симон порой сердился, когда тот его так называл, но Митрич упрямо отвечал, что, мол, для него хозяин будет еще повыше, нежели иной боярин, и польщенный иезуит замолкал, в конце концов махнув на это рукой.

Сейчас же Митрич, сидя на завалинке, предвкушал, как он, выполняя боярский наказ, будет следить за домом и поддерживать в нем порядок (больше слуг в доме не было, и Митрич всегда управлялся сам) и в то же время обязательно, улучив минутку, сможет съездить в деревушку, где рос прыткий Никитка.

А тот уже вовсю то дрался с деревенскими мальчишками, то бегал с ними взапуски – словом, подрастал на радость Митричу, который с каждым днем все сильнее ощущал, как крепнет в нем новое, доселе неведомое чувство отцовства. Где и как долго пробудет в отлучке его боярин, Митрич не знал.

«Авось, не маленький, дорогу найдет, а его, Митрича, дело – порядок в доме да мальца не упустить, хотя чего его держать – чай, не силком везли. Вот только почему из дома никуда не выпускать – неясно. Ему-тко, поди, тоже порезвиться охота. Ну это, наверно, чтобы не заплутал, не пропал в чужом незнакомом городе. Да и вообще, – отмахнулся Митрич. – Хозяину-боярину видней».

Жизнь Ивашке на окраине Углича в небольшом двухэтажном домике поначалу казалась несколько однообразной и скучноватой.

В самом деле, чего интересного можно отыскать за четырьмя стенами, а перелезть через плотный крепкий тын, который окружал со всех сторон бревенчатый теремок – Ивашкину обитель, было как-то боязно. Нет, мальчик не боялся высоты, не трусил он и перед городскими ребячьими ватагами, от которых чужаку могло и влететь по первое число за обидное, хоть и невзначай оброненное слово, а то и вовсе за какую-нибудь пустячную безделицу.

В Рясске ему доводилось испытать всякое, хотя сильно и не били – уважали за ученость не по годам, да еще, наверное, от взрослых каким-то шестым инстинктивным чувством передавалась жалость к сироте. Как-никак далеко не у каждого не было отца.

В незнакомом же Угличе, Ивашка нерушимо был в том уверен, на другой, мало, на третий день он бы и друзьями закадычными обзавелся, да и, глядишь, потеху какую учинили б, небось Ивашка на них сызмальства, сколь себя помнил, вельми горазд был. Да хотя бы просто кострище развели, грибов али рыбы вволю испекли, и то дело. Но выйти самовольно было нельзя, а то дядя Митрич скажет чужеземцу, и тогда тот в наказание за ослушанье не покажет царевича, а Ивашке уж очень хотелось поглядеть на него. Затем ведь и ехал.

Попробовал было мальчик на третий же день по приезде попроситься ненадолго погулять, полюбоваться городом, да Митрич так сердито зыркнул из-под насупленных бровей, что Ивашке вмиг все расхотелось.

Однако на следующий день, поймав умоляющий взгляд мальчика, Митрич сам подошел к нему, положил тяжелую руку на плечо, попросил тихо:

– Сядь.

И когда Ивашка присел на завалинку вместе с грузно опустившимся рядом Митричем, тот произнес:

– Поглядеть хотца? Мальчуган молча закивал головой.

– Оно, конечно, дело молодое. Сам знаю. Однако боярин строго-настрого тебя не пускать наказал. А у меня самого, однако, дитя рядом, в деревне растет. С полгода ужо никак денька единого не нашел, чтоб повидать. Тож скучаю, – неожиданно пожаловался он Ивашке, – счас бы скаканул туда, дак ты сбегешь. Боярин приедет, серчать станет. А сердчишко само рвется. Туда да назад, вот и десяток верст наберется без малого, да с ним маленько, глянь, ан день и прошел. Уже вечер. – И просительно посмотрел на мальчика.

И тут Ивашка наконец-то понял, чего тот от него хочет. Чтобы обещанье дал, мол, со двора ни на шаг, чтоб душа спокойна была. В голове у него тут же мелькнула ловкая мысль. Ивашка впоследствии даже сам удивился, как это он до нее додумался. Вскочив на ноги, он закричал:

– Так тобе уехать надо отсель?! Езжай, дядя Митрич, а я, вот тебе крест, не сбегу, – и бестрепетной рукой наложил на себя крест, обернувшись в сторону видневшейся из-за тына ажурного деревянного шатра маленькой церквушки.