это убедило меня, что передо мной женщина. Когда я впервые заметил ее, она шла между рядами пальм. Вскоре она остановилась и несколько секунд стояла неподвижно. Тогда-то я и заметил, что это женщина. Моим первым побуждением было повернуться и взглянуть на ту, чье отражение было так привлекательно. Я находился на западной стороне озера, и холмы простирались позади меня, так что я не мог видеть ни их вершин, ни пальм. Даже поднявшись с места, я все равно ничего не мог заметить, потому что огромный дуб, под которым я сидел, заслонял мне весь вид. Я быстро сделал несколько шагов в сторону и увидел вершины холмов и пальмы. Но женщина скрылась. Я пристально оглядывал холмы, но там никого не было. Я видел только веерообразные кроны пальм. Затем я снова вернулся на свое место и стал глядеть на воду. Пальмы так же отражались в воде, но отражение женщины исчезло.

В этом не было ничего удивительного. Я решил, что это не галлюцинация. Просто кто-то был на холме — очевидно, женщина — и сошел вниз, под тень деревьев. Это было естественное объяснение, и я им удовлетворился.

В то же время безмолвный призрак не мог не возбудить во мне любопытства, и вместо того чтобы сидеть, отдаваясь мечтательным размышлениям, я встал, озираясь кругом и напряженно прислушиваясь.

Кто могла быть эта женщина? Конечно, индианка. Белая женщина не могла очутиться в таком месте в такое время. Да и по одежде это, несомненно, была индианка. Что же делала она здесь одна, в этом уединенном месте?

На этот вопрос нелегко было ответить. Впрочем, тут не было ничего странного. У детей лесов время движется по-иному, не так, как у нас. Ночь, так же как и день, может быть заполнена делами и развлечениями. Ночная прогулка индианки могла иметь свою цель. Может быть, она просто вздумала выкупаться… А может быть, это влюбленная девушка, которая под сенью уединенной рощи назначила свидание своему возлюбленному…

Внезапно боль пронзила мое сердце, как отравленная стрела: «А вдруг это Маюми?»

Трудно передать словами, как неприятно подействовала на меня эта мысль. Уже весь день я находился под впечатлением тяжелого подозрения, возникшего у меня после нескольких слов, брошенных в моем присутствии одним молодым офицером. Они относились к красивой девушке-индианке, по-видимому хорошо известной в форте. В тоне молодого человека я уловил хвастливость и торжество. Я внимательно слушал каждое слово и наблюдал не только за выражением лица говорившего, но и его слушателей. Я должен был решить, к какой из двух категорий — хвастунов или победителей — я должен его отнести. Судя по собственным словам офицера, его тщеславию был нанесен удар, а его слушатели, или, во всяком случае, большинство из них, допускали, что он достиг полного счастья.

Имени девушки названо не было. Не было никаких явных намеков, но слов «индианка» и «красавица» уже было достаточно, чтобы сердце мое тревожно забилось. Конечно, я мог бы легко успокоить себя, задав офицеру простой вопрос. Но именно этого-то я и не решился сделать. Поэтому весь день я терзался неизвестностью и подозрениями. Вот почему я был вполне подготовлен к той мучительной догадке, которая промелькнула у меня, когда я увидел отражение в воде.

Но терзания мои продолжались недолго. Облегчение наступило быстро, почти мгновенно. По берегу озера проскользнула темная фигура; она появилась в ярком озарении лунного света, шагах в шести от меня. Я мог ясно рассмотреть ее. Это была женщина-индианка. Но не Маюми!

Глава XXXIII

Хадж-Ева

Я увидел перед собой высокую женщину средних лет, которая когда-то была красавицей, а потом подверглась бесчестию и поруганию. Она сохранила следы былой красоты, которые не могли совершенно изгладиться. Так статуя греческой богини, разбитая руками вандалов, даже в осколках сохраняет свою величайшую ценность.

Она еще не совсем утратила свое обаяние. Есть люди, которые восхищаются зрелой красотой, для них она еще могла казаться привлекательной. Время пощадило благородные очертания ее груди, ее полных, округлых рук. Я мог судить об этом, ибо весь ее стан, обнаженный до пояса, как в пору ее детства, предстал передо мной, облитый ярким лунным светом. Только черные волосы, в диком беспорядке рассыпавшиеся по плечам, немного прикрывали ее тело. Время пощадило и их: в роскошных косах, черных, как вороново крыло, не виднелось ни одной серебряной нити. Время не тронуло и ее лица. Все сохранилось — и округлость подбородка, и овал губ, и орлиный нос, с тонким, изящным изгибом ноздрей, и высокий, гладкий лоб, но глаза… Что это? Почему в них такой неземной блеск? Почему в них такое дикое, бессмысленное выражение? Ах, этот взор! Милосердное небо! Эта женщина безумна!

Увы, это было верно! Передо мной стояла сумасшедшая. Ее взгляд мог убедить даже случайного наблюдателя, что разум здесь был низвергнут с трона. Но мне не надо было смотреть ей в глаза — я знал историю всех ее несчастий. Не раз мне приходилось встречаться с Хадж-Евой[48], сумасшедшей королевой племени микосоков.

При всей ее красоте нетрудно было испугаться, даже больше того — прийти в ужас: вместо ожерелья у нее на шее была зеленая змея, а пояс вокруг талии, ярко блиставший в лунном свете, тоже оказался телом огромной извивающейся гремучей змеи.

Да, оба пресмыкающихся были живые существа: голова маленькой змеи опустилась на грудь женщине, а более опасная змея обвилась вокруг ее талии; ее хвост с погремушками висел сбоку, а между пальцами безумная держала голову змеи, глаза которой сверкали, как брильянты.

Голова Хадж-Евы не была ничем покрыта, но густые черные волосы защищали ее от солнца и ливня. На ногах у нее были мокасины, скрытые длинной «хунной», спускавшейся до земли. Это была ее единственная одежда, богато вышитая бисером, украшенная перьями зеленого попугая и отороченная перьями дикой утки и мехом хищных животных.

Я мог испугаться, если бы встретил ее первый раз в жизни. Но я видел все это раньше: зеленую змею и гремучую змею — кроталус, и длинные пряди волос, и дикий блеск безумных глаз. Все это было безопасно, безвредно — по крайней мере, для меня.

— Хадж-Ева! — позвал я, когда она подошла.

— Ие-ела![49] — воскликнула она с изумлением. — Молодой Рэндольф! Вождь бледнолицых! Ты не забыл бедную Хадж-Еву?

— Нет, Ева, не забыл. Кого вы здесь ищете?

— Тебя, мой маленький мико.

— Меня?

— Да, тебя. Не ищу, а нашла.

—