Власта вскочила на ноги, но ее, спасая, перехватили, силой прижали к земле.

– «Ты – Бог, творящий чудеса!» – пел Баян ликующим голосом, и псалтирь радовалась чуду каждой струной, каждым звуком.

Шествие было долгим, в тот день слуги кагана не обедали, зато вечером – пир. Баяну пришлось много петь, на еду он только поглядывал. А потом и забыл про голод: пел песни Власты, матушки своей ненаглядной.

Пир затянулся за полночь. Пошли пляски. Съел Баян холодную перепелку, бедную птаху, попавшуюся в чьи-то хитрые силки, прикорнул в уголке, заснул.

Его разбудил седоусый витязь Догода.

– Приморился?

Баян смотрел невидящими глазами. Ему приснилось, будто идет он с матушкой через кипрей, и объяло его розовым пламенем с головы до ног.

«Се тебе от пращуров», – сказала Власта.

– Баянушка! – погладил отрока по тонкой шее добрый Догода. – Ты и не поел как следует. Поешь да спать ступай. Уж очень ты хорошо пел сегодня.

– Я матушку видел, – сказал Баян.

– Это добрый сон.

– Я наяву матушку видел. Когда мимо царицыного дворца проходили, она позвала меня. Догода! Скажи, как мне с матушкой повидаться?

– Найдем твою матушку.

– Ее зовут Власта.

– Найдем… Тут другая печаль. Как тебя из дворца вывести… Что-нибудь да придумаем.

Пока телохранители кагана искали Власту, чья она рабыня, судьба сама обо всем позаботилась.

Дивного псалмопевца пожелала послушать владычица женского дворца царица Торахан. Она была из рода Ашинов.

У кагана было двадцать пять жен, от каждого подвластного народа по одной. Наложниц не считали. Из добычи кагану выделяли его часть, и если среди рабынь оказывалась красавица, ее помещали в гарем священного правителя.

Торахан была моложе кагана всего на два года, но сохранила красоту и поражала стройностью даже совсем юных жен Иосифа. Не имея возможности править царством, она властвовала над евнухами, над женами кагана и над самим Иосифом.

Торахан прислала Баяну платье, в котором желала его слушать. Голубую салту – очень короткую, выше пояса, куртку; просторные шелковые шаровары, тоже голубые, вишневый широкий кушак, вишневые чеботы, вишневую шапку и нежно-зеленую, как весенняя дымка, шелковую рубашку. Одежду доставил евнух, у которого был наказ обучить псалмопевца древней тюркской песне.

Огромного роста, величавый на вид, евнух заговорил высоким детским голосом. Баян не сумел скрыть изумления, и евнух сказал ему:

– Меня лишили мужского достоинства в детстве, чтобы сохранить мой голос. Твой голос тоже необходимо сохранить.

Баян не очень-то понял евнуха. А тот был в восторге: слова песни и мелодию отрок запомнил с одного прослушивания, пел по-соловьи.

В царицын дворец, а это был целый город за высокими стенами, юного псалмопевца повезли после полуденного отдыха.

Торахан, пообедав жеребенком, перегрузила желудок. Ей приснилась гора, которая сошла с места, перекочевала в Белую Вежу, на ханское стойбище, и всех задавила.

Проснувшись, царица велела подать «Гадательную книгу». Первый раз выпало доброе пророчество:

Что за юрта посреди степей?[44]

Что за дымник, что за дым над ней?

Как она красива и легка!

Прочные веревки и шесты

Крепко держат юрту на земле.

Второй раз – худое:

Два быка в одном ярме:

Им и двинуться нельзя

И не сдвинуться нельзя…

Торахан погадала в третий раз. И сказала ей книга:

В трясину угодив, верблюд старался есть

Траву вокруг себя, потом пришла лиса —

И стала есть верблюда самого…

И это – очень плохо, говорят.

Царица огорчилась, приказала привести шаманку Серехан. Шаманка перечитала пророчества в «Гадательной книге», дважды выслушала рассказ о приснившейся горе, задумалась, попросила позволения приготовиться к волхвованию.

В это время привезли Баяна.

Настроение у Торахан было самое дурное. Усмехнулась зловеще:

– Подайте мне эту птичку!

И принялась скрести ногтями по кожаной рукояти древнего китайского зеркала.

Баян не ведал о царицыных печалях, он привык к тому, что все его любят.

Палата, где Торахан забавлялась и принимала гостей, подавляла убранством. Прежде всего – стеной огня. Возле этой стены лежал череп величиной с юрту. Это был древний допотопный зверь, а может, и рыба. По сторонам черепа стояли бивни, чудовищно могучие, от пола до потолка. Над черепом и по всей стене горело множество светильников.

– Мои звезды, – говорила Торахан. – Моя ночь.

Противоположная полуденная стена представляла собою «ливень света». Сказочной красоты драпировки, унизанные мелкими драгоценными камешками, блистали, меняя цвет.

На беломраморном возвышении в семь ступеней изумляло легкостью, совершенством форм белоснежное, с тонкой золотой каймою, ложе.

Восточная беломраморная стена была сплошь из окон. Западную занимала сиренево-золотистая фреска шествия царицы Торахан на белом слоне в сопровождении покорных Хазарии князей, ханов, ильков.

Пол царственного зала был набран из камня, белого, прозрачного.

Во время пиров пол застилали коврами, но пиры были редкостью. Торахан умела считать и беречь казну.

Баян, войдя в зал, пораженный белизной, блеском, сиянием, устремил глаза к потолку. Здесь один потолок был черный, из мореного резного дуба. Но что там – чешуйчатые рыбы или змеи, понять сразу не удавалось.

– Подойди! – услышал Баян резкий голос.

В голосе неприязнь и раздражение.

Держа обеими руками псалтирь и как бы заслоняясь ею, Баян подошел к возвышению.

– Говорят, ты всех поражаешь своим пением, как царь Давид?

Баян только крепче прижал к груди псалтирь.

– Отвечай! – гневно закричала Торахан.

– Я… не знаю.

– Ты до того размягчил сердце кагана, что он души в тебе не чает…

Баян поклонился:

– У повелителя повелителей, у царя царей доброе сердце.

– Ах, доброе! У меня тоже доброе, но попробуй угоди! – Торахан засмеялась. – Пой так, чтоб я заплакала. Не заплачу – берегись!

– Что изволит слушать повелительница повелителей и царица царей?

– Играй и пой что тебе угодно, да помни: твое спасение, твоя жизнь зависят от единой моей слезинки. Хотя бы от единой!