Каган замолчал, слушая, как журчит вода, обегая сапоги. Указал посохом звезду на волне:

– Как дитя в зыбке… Ах, псалмопевец! Я столько лет ношу имя кагана… Столько царств и народов целовали пол перед моим престолом, но ни единого чуда не явил мне Саваоф[47]. Ни единого… Отвергнут? А может быть, почтен?.. Посмотри на воду. Течет… Бежит… Так вот и жизнь… Солнце взошло, солнце зашло. Порадовала первая звезда, и вот уж звезд – как зерен пшеницы в житнице.

На берег реки выскочила огромная собака. Пришла пастухов подогнать.

– Теперь нам надо быть ближе к овцам, – сказал Иосиф. – Совсем уже темно… Ты поиграй!

Баяну не приходилось играть на дудках. Чабаны показали ему, куда дуть, как дырочки зажимать, и вся учеба.

Первая песенка получилась робкая, звуки шепелявили, походили на шепоты, но Иосиф похвалил:

– Тоскливо до сладости…

Шли молча.

– Пресветлый, премогучий! – пробормотал Баян, тыча рукою во тьму.

Светящиеся брызги застыли над землей.

– Светлячки! – сказал каган. – Это светлячки на кустах.

Подул ветер. По светлячкам прошел трепет. Принесло удивительный запах.

– Ты чувствуешь? – спросил каган. – Это запах моей земли.

И засмеялся.

– Моей?! Поиграй еще…

Баяну удалось вывести высокую переливчатую мелодию. Каган сказал:

– Тоска с искорками… Бог остановил на небе солнце над Гаваоном и луну над долиной Аиалонскою ради Иисуса Навина, чтобы евреи могли сполна отомстить своим врагам… Увы! Мне нужно больше. Мне нужно, чтобы Господь остановил время, чтобы никогда не истек сороковой год правления моего… Играй!

Баян дул в дудочку, овцы хрустели травой. Тьма на земле сгущалась. Забегали собаки, но ни одна из них так и не залаяла.

– Зверя чуют, – сказал Иосиф.

– А там! Там! – Баян показал на побагровевший край неба.

– Да, что-то горит… Наверное, чабаны костер зажгли… Хорошо ли тебе, псалмопевец?

– Несказанно, повелитель!

– Несказанно, – согласился Иосиф. – Такой вот жизнью жили древние евреи. Такой вот немудрящей жизнью жил праотец Авраам. Бог дал ему бытия – сто семьдесят пять лет. И все эти годы Авраам ходил за своими стадами и жил в шатрах. Как же проста, как праведна была эта жизнь, если Бог был его гостем, ел и пил за его столом в образе трех ангелов! Ах, псалмопевец, тебе не понять, какое это счастье – родиться иудеем. Слава тебе, Саваоф, я от матери иудейки, я – обрезан. Сыграй веселое, псалмопевец. Жаль, что мы не взяли твою псалтирь. Ты играй, петь буду я.

Сначала Иосиф только тянул единый звук:

– О-о-о-о!

И был тот звук, как вой волка. Но когда растеклась душа по земле и объяла необъятное, пришли слова наконец, древние слова древнего царя:

– «Скажи мне, ты, которого любит душа моя, где пасешь ты? Где отдыхаешь в полдень? К чему мне быть скиталицею возле стад товарищей твоих?»

Голос певца сипел, хрипел – вороний карк, а не пение, но в этом безобразии было что-то притягательное. Отвечал на вопросы любимой Иосиф проникновенно:

– «Если ты не знаешь этого, прекраснейшая из женщин, то иди себе по следам овец и паси козлят твоих подле шатров пастушеских. Кобылице моей в колеснице фараоновой я уподобил тебя, возлюбленная моя».

И опять мучительное «О-о-о-о!» металось по степи, пока собраны были воедино слова заветные, завораживающие:

– «Прекрасны ланиты твои под подвесками, шея твоя в ожерельях, золотые подвески мы сделаем тебе с серебряными блестками. Доколе царь был за столом своим, нард мой издавал благовоние свое».

Пожар на краю неба обернулся луной. Красная, как родовая завязь в желтке, луна повисла над землей, огромная, как солнце, а света от нее было меньше, чем от свечи.

Собаки вдруг забрехали, кинулись в ночь, но тотчас вернулись:

– А ведь это волк! – сказал Иосиф.

У Баяна захолодало между лопатками.

Они увидели волка совсем недалеко от себя, на гребне холма. Луна уже поднялась. Появились тени, серебрилась паутина. Волк стоял неподвижно, как полководец, решивший посмотреть на свое войско.

Собаки умолкли. Они кишками чуяли – это великий волк, великое мгновение безмолвной встречи царей.

– Сыграй ему! – прошептал Иосиф.

Баян приложил к губам дудочку. Пронзительный звук, как стрела, вонзился в тишину. Волк поднял морду. И застыл. Не ответил.

Скоро впереди затрепетал огонек костра. Овцы прибавили шагу. Они насытились и теперь спешили к огню, чтобы под его защитой постоять, подремать. Костра было два. В одном жгли сухую колючку. Огонь этого костра был яркий, белый. Другой костер уже погас, мерцал розовым жаром.

Пастухи постелили кошму. Усадили кагана, показали место, где мог сесть Баян. Подали кумыс, а сами принялись разгребать жар и достали из-под золы огромную лепешку. Положили на полынь, чтоб остыла, обмели, принесли на подносе на кошму, нарезали длинными узкими полосками.

Лепешка была с молодой бараниной, с травами. Баян съел кусок и облизал пальцы. Ему дали другой.

– Еда? – спросил Иосиф, улыбаясь.

– Еда!

– Маленькие радости кочевой жизни… – улыбнулся чабанам. – Бог дает?

– Бог дает! – сказали дружно чабаны.

Каган запил еду кумысом, отвалился, порыгивая, показывая, что сыт и доволен, а Баяну сказал:

– Мои предки – люди шатров и воли. Ты слышал, как я пел песни царя Соломона. Что может быть слаще стенаний возлюбленного и возлюбленной? Было ли под солнцем, под луной что-либо более жгучее, чем страсть евреек? А сама жизнь этих опоенных свободой людей? Сорок два года водил Бог евреев по пустыне, чтоб умерли все, кто помнил рабство! И умерли! Есть ли где ярость, равная ярости евреев? Иисус Навин торжествовал победу над пятью царями: иерусалимским, хевронским, иармуфским, лахисским, еглонским, приказал воинам пройти ногами по шеям покоренных владык, чтоб насладился властью каждый, кто добывал победу, и только потом этих царей убили и повесили на пяти деревьях.

Померк второй костер, луна встала за облако, и на небе проступили три белые полосы. Полосы двигались, слились, и опять их стало три.

– Знамение, – сказал Иосиф. – О чем и с кем беседуют небеса?

– Знамения для царей, – сказал Баян.

– И для народов. Но о чем, о чем?! – И, вскинув руки, вдруг запел: – «Пришел я в сад мой, сестра моя, невеста; набрал мирры моей с ароматами моими, поел сотов моих с медом моим. Ешьте, друзья, пейте и насыщайтесь, возлюбленные!» Живи, пока не истекли дни твои! Живи! Ах, псалмопевец! Я не завидую детскому пушку на щеках твоих! Я прожил мою жизнь. Никому ее не повторить. Никому не дано! Как никто не повторит твоей жизни, псалмопевец. Я счастлив, что рожден евреем, ибо нет другого народа, кто был бы так возвеличен у Бога за веру и так унижен за отступничество. В пламени огня на терновом кусту Бог явился Моисею и говорил с ним[48]! И сказанное – завет моему народу. Ах, псалмопевец! Тебе даже во сне не приснится неистовство, каким наделен мой народ. Имея от Бога дивную благодать, евреи водрузили на холмах идолы Ваала и предались подлой похоти. Все это истинно! Но ведь Илия, избивший жрецов Ваала и вознесшийся за подвиги на небеса в пылающей колеснице, – иудей!