Иосиф выплеснул остатки кумыса в костер.

– Се – Богу! – Посмотрел, приблизив лицо, в глаза Баяна: – Тебе захотелось родиться иудеем?

Баян кивнул головой, но сказал без печали в голосе:

– Но я уже родился. Я родился – славянином.

И бросил в костер колючку бесогона.

– Подремлем, – предложил каган.

Они валялись на одной кошме, их обдувал один ветер, но сон, короткий, тонкий, увидел каган и вскочил на ноги. Стоял, озирался…

– Приснилось, – сказал он наконец.

– Страшное?

– Ангельский чин.

– Ангелы, которые приходили к Аврааму?

– Ангел был один. Стоял вот здесь, за кострищем. Я спросил его: «Ты – кто?» А он ответил: «Я – Аваддон». А ведь Аваддон – ангел-губитель.

Каган опустился на кошму и вдруг приказал:

– Лошадей! Отвезите меня в Белую Вежу.

Белая Вежа – город глинобитных домов и юрт… Загоны для скота, амбары для товаров, базары… Дворцы кагана, его старшей жены, кендер-кагана. И юрты, юрты. И шатры!

Общей стены не было, но были стены вокруг слобод, вокруг царского и царицына дворцов.

Баяна в Белой Веже оставили почти в одиночестве, но не забывали присылать к нему равви. Равви читал и толковал псалмопевцу «Пятикнижие пророка Моисея»[49].

Однажды равви сказал:

– Гонят полон. Уроки наши откладываются до конца торгов.

О полоне говорила вся Белая Вежа. Полон ждали как манну небесную. Рабы – работники, рабыни – услада, а когда рабов множество, то это еще большой торг, большие деньги.

Нагнетая страсти, кендер-каган Арпад полон привел в город ночью. Ночью рабов выкупали в реке, а самых ценных – в банях.

Утром заиграли трубы, объявив изумленному народу, что полон в городе, смотрины и торг начинаются!

Кендер-каган Арпад наказал вятичей: неполно выплатили дань. Арпад прошел правым берегом Оки, забирая в полон молодых мужчин и женщин, отроков, отроковиц и еще ремесленников. Этих брали подряд, старых и малых, лишь бы кузнец, шорник, плотник.

Первыми смотрели рабов евнухи кагана Иосифа. Для гарема была взята только одна совсем юная дева с едва-едва набухшей грудкой, два резчика по дереву и семеро могучих, громадного роста, мужей пополнить дворцовую стражу.

Вторыми выбирали рабов, платя за них воинам, – алхазары. Алхазары – белые хазары – несли самую престижную службу. Были сборщиками налогов, дани, десятины с товаров, начальниками всяческих государственных канцелярий, наместниками всех девяти климатов Хазарии. Белые хазары отличались от черных хазар, карахазар, не только цветом лица и волос, богатством, знатностью, но и кровью. Карахазары были тюрки, алхазары – иудеи.

Баян отправился на базар с витязем Догодой и еще с десятью воинами дворцовой стражи. Воинов направили смотреть за порядком, пресекать бесчинства.

Алхазары взирали на рабов и рабынь с величавой небрежностью. Но товар был очень хорош. Возле иных дев собиралось по нескольку человек. Изумлялись достоинствам, щеголяли друг перед другом верностью глаза, находя малоприметные изъяны.

Более всего тонких ценителей привлекали мальчики и несозревшие девочки. Мальчиков можно было перепродать восточным купцам для гаремов. Гаремы мальчиков были достоянием самых богатых и самых утонченных вельмож и купцов. Девочек алхазары оставляли себе иногда ради спора. Знатоки красоты любили предсказывать, как цветы раскроются из едва-едва намеченного бутона.

Смотрины кончились. Вот тут-то Баян и увидел, много ли стоит важная осанка и красота лица.

Наметив приглянувшегося раба, рабыню или ребенка, алхазары сначала приценялись к тому и к другому, не выдавая своего желания. Наспорившись о цене богатыря, указывали на красавицу деву. Опять шел спор до ругани. Наконец, изнемогши, алхазар снова вяло говорил о богатыре и, махнув рукой, тыкал в отрока и тотчас платил половину запрошенного. Снова вспыхивала перебранка, и наконец купля совершалась за три четверти умеренного запроса.

Иные покупатели для совета подзывали своих жен. Советчицы совести не ведали. Могли схватить раба за мошонку и, таская туда-сюда, кричать на торговца:

– Ты хочешь за него как за быка, а он – теля недоношенный!

Тихонечко, да только всему торжищу было слышно, как девочка, совсем ребенок, жаловалась матери:

– Мама! Мама! Они за срам меня хватают. Мама! Мама!

Мать была на соседнем помосте.

– Терпи, дочка! – отзывалась мать. – Ты уж терпи!

У Баяна глаза засверкали, дернул Догоду за руку:

– Они – наши. Они – славяне.

– Вот и надо было стоять за себя. – Догода отер пот со лба. – Стоять, говорю, за себя надо! В бою.

– Мама! Мама! – снова закричала девочка.

Дебелый алхазар купил ее, и слуги сначала повели кричащую отроковицу, потом поволокли, но хозяин рассердился, отлупил слуг, и тогда девочку подняли и понесли.

А перед Баяном так и встала Синеглазка. Головой затряс. Глянул на Догоду, на его могучих воинов – ненавидя.

Воины насупились, отворачивались от Баяна, а Догода вдруг сказал:

– Нечего тебе очами-то крутить. Смотри да запоминай. Наше время придет.

Тут на торжище пустили карахазар и немного погодя всех охочих до торга людей: мусульман, христиан, манихеев, диких кочевников, поклоняющихся кто Тенгри, а кто детородному члену…

Догоде и его десятку пришлось окружить помост, где продавали девицу – Золотая Коса. Уж очень большая, очень скандальная толпа торговалась с воином, получившим на дележе эту пышногрудую, пышнозадую и ахти простоликую деву. Но коса! Коса!

Золотистая, толстая; ровная коса сбегала по белому как снег телу и лежала у ног на куске кошмы, сложенная тремя широкими кольцами. К деве приценялись алхазары, но воин сказанул такую цену, что его подняли на смех, а «товар» перестали замечать. Да вот глупые карахазары уловку умных не поддержали. Охотников до Золотой Косы все пребывало: гузы, персы, булгары.

Воин, продававший Золотую Косу, был в летах преклонных. Он знал: набег на вятичей – его последний большой поход, потому и просил дорого за рабыню.

Вдруг явился на торг известный боспорский торговец, иудей Фарнак. Не задумавшись ни на малое мгновение, отсчитал серебром сполна просимые воином деньги и, сделавшись хозяином товара, тотчас повысил цену вдвое.

Хорезмийские купцы-мусульмане решили купить деву в складчину, в подарок эмиру Мамуну. Пока собирали деньги, рыжий кипчак Сонкор предложил Фарнаку на треть больше, чем собирались заплатить хорезмийцы.