– Да и мне Верка говорила, – с надеждой подхватил Андрейка. – А ежели в Москву, как их там сыщешь?

– Сыщем, сыщем, чай, не иголка, что в стог упала.

– Тогда давай и мы в Москву подадимся, а, Данилка?

– И подадимся. А там к великокняжьей дружине иконописной пристанем, мне брат Симеон сказывал: есть в Москве такая.

– Тогда давай завтра уйдем!

– Куда ж идти на осень глядя? Без припасу, без одежки путной. Пропадем. По весне и уйдем.

– Давай к брату твоему, Симеону, пойдем, чай, не прогонит. На Москве же он, должно, ныне?

– Ежели б на Москве, а то в Литву подался, кажись, в Чернигов, иконы писать, – вздохнул Данилка. – А сейчас скидывай одежку, не то застудишься, вона дрожишь… – И он стал снимать с отрока мокрые рубаху и порты и надевать на него свою смену сухого, которое достал из деревянного короба.

– Посиди-ка, а я за кипятком сбегаю, попьем горячего с малинкой сушеной, что Параська мне дала.

– Ты, Данилка, как хошь, а я завтра же подамся с обители! – упрямо бросил ему вслед отрок.

Но Андрейке не довелось уйти ни завтра, ни в другой день. К вечеру у него начался жар, стал мучить сильный кашель. Данилка хотел оставить друга в своей келье, но тот заупрямился. Когда ранним утром Данилка наведался к нему, отрок был в забытьи, бредил. Испуганный инок бросился к отцу Исакию, позвали больничного лекаря-монаха. Все были в тревоге: не пагубная ли то хворь – моровая язва, что уже не одно десятилетие бродила по Руси, выкашивая города и села, вспыхивая то в одном, то в другом месте? Приметы ее были однозначны: пухли железы, озноб, жар, харканье кровью и почти неминучая смерть. К счастью, ни желез, ни крови при кашле больничный у Андрейки не обнаружил.

– Сильно застыл, – заключил он.

– И куда его в такую непогодь носило? – сокрушался Исакий, щупая так и не высохшие за ночь Андрейкины рясу, рубаху и порты. Небось ведаешь? – подозрительно посмотрел он на Данилку и молвил строго: – Говори, сын мой, не греши утаиванием! – И Данилка вынужден был поведать обо всем старцу.

«Сказывал я Савве, дабы не трогал он радонежских девок, так не послушал! – негодуя на благочинного помощника игумена, думал отец Исакий. – Мало того, что застудился, так еще от кручины, видать, хворь его одолела»

Укутав поплотнее, Андрейку перенесли в больничный покой – просторную келью, где топилось и стояло несколько лежаков для больных. Лечили кореньями, травами, святой водицей. Несколько дней отрок не приходил в себя, дышал тяжело, часто, с хрипом, который то и дело прерывался надсадным, рвущим нутро кашлем. Когда уже стали терять надежду, Исакий попросил прийти в больничный покой отца Сергия. Игумен знал об Андрейкиной хвори, но сердился на него за непослушание. Явившись в келью, долго молился над отроком, велел пустить кровь и дать ведомое ему одному снадобье. То ли молитва преподобного помогла, то ли лечение, а может, молодость хворь одолела, но к вечеру Андрейке полегчало, и за много дней впервые он заснул крепко и спокойно.

Когда Андрейка вышел из больничного монастырского покоя, уже стояла зимняя пора. Крыши построек обители и лес вокруг были засыпаны густым снежным покровом, радужными искринками блестевшим на солнце. Но в Троице все было в суете и движении. По открывшемуся санному пути сновали телеги и сани в монастырь, груженные белыми каменными плитами, которые привозили издалека, оттуда пустые. На расчищенной от снега площадке, рядом со старой деревянной церквушкой, срубленной много лет назад отцом Сергием и первыми троицкими монахами, копали котлован. Он был невелик, саженей двенадцать длиной и столько же шириной. Иноки и прихожане, однако, трудились не только днем, но и при свете факелов, пока земля еще глубоко не промерзла.

Здесь должны были возвести каменную церковь. Заправляли всеми работами старцы Савва и Андроник, первые помощники отца Сергия. Да и сам преподобный не оставлял стройку храма своим вниманием.

Церковь намеревались строить четырехстолпной и одноглавой, крестовокупольной, с тремя апсидами. Выступающая на восток апсида в виде пещеры вела внутрь почти квадратного помещения. Освещалась церковь сверху через окна, прорезанные под куполом в барабане. Светящееся подкупольное пространство предназначалось для фрески с изображением Иисуса Христа на фоне небосвода. Узкие, щелевидные оконца в стенах должны были служить бойницами для лучников в случае осады, а обитатели монастыря и крестьяне из окрестных деревень при появлении недругов могли бы укрыться в храме.

Когда по весне подсохла земля, заложили освященную игуменом церковь. Вымостили котлован каменными плитами, залили крепящим раствором и стали класть стены. Данилка и Андрейка, который уже оправился от хвори, трудились вместе со всеми.

По мере того как росли стены храма, старец Исакий все чаще задумывался о его росписи. Он советовался с преподобным о фреске Пантократора, об иконостасе, о том, кого из ведомых мастеров-живописцев позвать на эту важную работу. С утра до вечера проводил отец Исакий в трудах и хлопотах, ему, как могли, помогали старцы Антоний и Мисаил, но главные тяготы все же лежали на нем. Исакий еще больше похудел, еще ярче проступили на его скулах багровые чахоточные пятна. Порой он заходился в неудержимом кашле, плевал кровью, слабел, и тогда глаза монаха становились болезненно-печальными и казались отрешенными от мира.

Едва закончили работу, сотворили все заготовки в мастерской, Андрейка, запасшись сухарями и толокном, сказал другу, что завтра отправляется в Москву. Данилка покряхтел, повздыхал, но ведь он дал слово…

В сопровождении Михалки и Антипки Лукинич направлялся из загородного дома Тютчева на стройку боярских хором в Кремле. Распогодилось, а в такие дни хранившиеся от дождя под навесом дубовые бревна выкатывали, и надо было присмотреть за плотниками, которые рубили их, клали стены и конопатили мхом.

Через Никольские ворота дружинники въехали в Кремль. Миновав многолюдное торжище, на котором толпились горожане и селяне, Лукинич уже намерился свернуть на Заруб, как вдруг его взор привлекла группка людей, вышедшая из Чудова монастыря. Одеты они были кто во что – в зипуны и армяки, в кафтаны и рясы, на головах потертые шапки и скуфьи, кто был в видавших виды сапогах, кто в лаптях. За плечами висели мешки, у некоторых заткнуты топоры за поясами.

«Андрейка завсегда так ходит», – мелькнуло у Лукинича, когда в глаза ему бросилась необычная походка одного из монахов. Тот шел, широко выбрасывая в сторону ноги. Остановив коня, дружинник стал приглядываться, но группка спешащих людей шла в отдалении и видел он их только со спины. И все же чутье не обмануло его – монах вдруг обернулся, и Лукинич сразу признал в нем Андрейку.

Махнув рукой Михалке и Антипке, чтобы ехали следом, он тронул жеребца. Всадники зарысили по торжищу, направляясь к группке и ничуть не обращая внимания на недовольные окрики горожан, которых обрызгала грязь из-под копыт коней. Услыхав возле себя топот, странники шарахнулись было в сторону, но тут же повернулись к подъехавшим и с любопытством уставились на них.