Наконец-то настал миг возмездия, миг, которого бродяга так долго ждал. При очередном падении спиною на стол хватка пальцев противника ослабла, Шак умудрился извернуть шею, и всего за секунду до того, как стальной наколенник рыцаря должен был с силой врезаться ему в пах, острые зубы бродяги впились в тыльную сторону ладони врага. По комнате пронесся дикий вой, временами переходящий в тонюсенькое верещание. Рыцарь, позабыв о своих коварных планах, забился в конвульсиях, пытаясь высвободить из капкана зубов прокушенную руку. Ему это удалось. Правда, он тут же отлетел назад, споткнулся и упал, с грохотом стукнувшись головою о стену, а в окровавленном рту Шака остался довольно приличный кусок выдранного мяса. Когда кровь противника попала на язык, бродяга понял, с кем имеет дело, и решил нарушить правило в третий раз…уж очень исключительный был случай.

После удара затылком о каменную кладку и потери куска плоти из левой руки любой боец был бы выведен на некоторое время из строя, но только не рыцарь. Парень резко вскочил на ноги и принялся быстро срывать с себя доспехи.

– Ну все, мразь, напросился! – злобно прошипел юноша, уже избавившись от кирасы и поспешно избавляющийся от других частей тяжелого рыцарского одеяния. – Я печень тебе вырву! Всю кожу с рожи сдеру и заставлю ее сжевать!

Пока разозленный юнец грозился и, вопреки здравому смыслу, раздевался перед продолжением боя, Шак успел избавиться от застрявших между зубами ошметков чужой плоти и поднялся на ноги. Как раз для него поведение рыцаря было понятно: доспехи мешают «расти» по ночам, войти закованным мышцам в настоящую силу. Еще до того, как на пол упал последний стальной предмет, рыцарь раза в полтора увеличился в росте и оброс рельефными мышцами неимоверно большого размера, которые, впрочем, вскоре скрылись под густым ковром волчьей шерсти. Перед Шаком возник настоящий оборотень, громко клацающий огромными зубищами, стоящий на задних лапах и подметающий накопившуюся в комнате пыль длиннющим хвостом.

– Я – смерть твоя! – прорычало чудовище и, выставив вперед когтистые лапы, прыгнуло на бродягу.

Зверь напал, но его когти вместо груди человека разорвали лишь воздух. В то же время, кто-то сзади схватил волка-переростка за шерсть на загривке, а кто-то другой намотал на руку хвост. Как выяснилось, это был один и тот же человек, точнее, не человек, а скиталец по имени Шак.

С идущим из глубины души искренним криком укора и негодования «Эк, паскудник, бока нажрал!» бродяга поднял над головой все еще рычащую и размахивающую всеми четырьмя конечностями тушу, а затем резко увлек ее вниз, естественно, не позабыв подставить под хребет зверя колено. Отрывистый, громкий хруст, жалобное поскуливание, и чудовищных размеров махина обмякла на руках у шарлатана.

«Надо же, оборотень, – искренне удивился Шак, скинув на пол поверженного противника и бегло осматривая повреждения собственного тела, тоже пострадавшего в схватке. – Нет, я сразу понял, что с парнем что-то не так…слишком уж много жрал…Но чтоб оборотень…в здешних краях? Интересно, а кем окажется его подружка, красавица, решившая поиздеваться над Семиуном? Надеюсь, калдора или, на худой конец, мерзкий, холодный вампир. Только бы снова не оборотень! Ну должно же быть в жизни хоть какое-то разнообразие?! Она такая скучная и серая!..»

* * *

Бывают прекрасные сны, и жаль, что они проходят. Момент пробуждения наполнен печалью, а суровая действительность, в которую тут же приходится окунаться с головой, зачастую приносит лишь одни разочарования. Жизнь коротка, в ней так мало приятных моментов, что их хочется продлить, растянуть почти до бесконечности.

Возвращение Семиуна из мира грез, из мира сладких иллюзий и забытья не было связано с болью, хотя юноша отчетливо помнил, что до того, как лишился чувств, ему сильно досталось, а значит, тело просто обязано было гореть и ныть. В бою с несколькими противниками, превосходящими его и по качеству вооружения, и по умению им владеть, у него не было шансов. Острый клинок пронзил его спину и вышел из живота еще на первой минуте схватки. Он умер и именно по этой причине не чувствовал теперь боли, хотя мыслил и ощущал ласковые прикосновения к груди нежных, влажных губ. Это уходил прекрасный сон, сон, в котором его баловали изысканными ласками красивые женщины и услаждали слух тихим пением райские птички. Иллюзорный мираж исчезал, уступая место холодной и невзрачной пустоте, но почему-то ощущения пропадали постепенно: звуки затихли, прекрасная картинка перед глазами растаяла, превратившись в черное пятно, а вот кожа еще ощущала приятные прикосновения.

«Так вот ты какая, Смерть! Не такая уж ты и страшная», – обрадовался Семиун, улыбнулся и, удивляясь, что ему это удалось, открыл глаза. Он ошибся, он все еще жил, но лучше бы умер. Уж лучше отмучиться сразу, чем надолго растягивать сомнительное удовольствие жить в страданиях.

Семиун стоял на коленях. Его ноги были крепко привязаны веревками к кольцам, торчащим из пола, а руки воздеты вверх и закованы в цепи, свисавшие с потолка. Юноша полустоял-полувисел и с ужасом наблюдал, как к его животу, как раз на том месте, где должен был находиться уродливый след от меча, прилепилась какая-то зеленая, булькающая, покрытая пузырьками, урчащая масса. Присосавшийся паразит неизвестной породы поддерживал в нем жизнь. Именно благодаря ему юноша не чувствовал боли, хотя, как лекарь, знал, что должен был сейчас дергаться и орать, реветь и унижаться, моля сидевшую перед ним и флегматично наблюдавшую за пробуждением даму о быстрой смерти.

Лекарь не знал природы присосавшейся к нему пакости, была ли она живым существом или просто однородным сгустком какой-то неизвестной материи, но в трех вещах он был точно уверен:

– пакость целила его смертельную рану, и если бы не она, то он бы уже давно был мертв;

– неподвижно застывшая дама на стуле была живой, а не скульптурным изваянием, поскольку говорила;

– дама была врагом, во власти которого он находился.

– Малыш очнулся, малыш готов говорить, – прозвучало из прекрасных губ эффектной незнакомки настолько холодно и без намека на интонацию, что Семиун даже не сразу сообразил: шла ли речь о нем или о заснувшем где-то в подвале ребенке; был ли это вопрос или констатация неоспоримого факта.

Вроде бы в маленькой камере пыток, судя по сырости каменных стен, находившейся под землей, дитяти не наблюдалось, значит, обращение «малыш» было адресовано ему, что было как-то странно…Бледная черноволосая красавица в откровенном платье если и была старше Семиуна, то никак не более чем на пять лет.

– Не крути головой, шею свернешь, – произнесла мучительница и взяла лежащий на коленях кнут. – Итак, малыш готов признаться в своих прегрешениях?

На этот раз ее слова прозвучали как вопрос, правда, голос хозяйки положения был каким-то вальяжно-ленивым, как будто красавица засыпала. Зато удар кнута, кончик которого полоснул по правой щеке пленника и оставил на ней кровавый след, вялым назвать было нельзя. Лицо Семиуна исказила гримаса боли, он едва удержался, чтобы не закричать. Удивительно, что лекарь не чувствовал серьезных ран, а вот прикосновение кнута показалось ему весьма ощутимым. Об этом парадоксальном факте стоило подумать потом, если оно, конечно, наступит, это «потом». Сейчас же мысли Семиуна устремились в другом направлении, он искал выход из плачевной ситуации, в которую, сам не понимая как, умудрился угодить.