Все пошло иначе, и Яков опешил – отвык. Ада врывалась ураганом в его комнату – с пылесосом, с тряпкой, с вопросом «а где тут у тебя?..». Не хотел он, чтобы сестра возлагала себя на алтарь или торчала у плиты: проще было взять по пути китайскую еду в ресторане, тем более что китайская версия бефстроганова была вкуснее домашней. Со стиркой он отлично справлялся сам – на каждом углу машины, стирай не хочу. «Сорочки!» – вскипала сестра; ей хотелось вывешивать их на балконе, следить, чтобы не пересохли, гладить… «Утюг?.. Их вообще гладить не надо, не сходи с ума». Посудомоечная машина, прачечные, китайские рестораны – быт Якова был обустроен и хорошо налажен, инициатива сестры мешала. «Занимайся своим английским!» – орал он. Ада подметала, сжав губы. Бумажки. Смятая сигаретная пачка. Пуговица. Монетка, вот еще… Пластиковый пакет. А это?!. Короткий черный карандаш с золотыми буквами «Chanel Paris» она принесла в комнату, где брат и сын сидели перед компьютером.

– Это что?

– Э?.. – Яков оторвался от экрана. – Тебе видней, твои бебехи.

– У меня такого нет, – брезгливо скривилась Ада.

Яков поднял очки на лоб, поднес компромат к глазам.

– А, – равнодушно вернул Аде карандаш, – это Надька забыла, наверное.

– Какая Надька?!

– Моя жена.

Пошатнулся, разбившись в мелкие дребезги, пьедестал. Ученый-аскет, отдающий свою жизнь одной только науке, делил, оказывается, эту жизнь с какой-то Надькой. Всегда был бабником, вечно шлялся. Жена! Когда женился? На ком, кто эта Надька, бросающаяся косметикой «Шанель»? Ада не подозревала, что сбылось ее собственное пророчество, много лет назад изреченное за обеденным столом, когда брат объявил, что женится на пианистке, – он женился-таки на музыке, как она и предрекала. «Надька» была не пианисткой – скрипачкой; в остальном же сценарий был схож: оркестр, в котором она играла, приехал на гастроли с его бывшей родины. Скрипачка оказалась инициативной: оркестр осиротел, зато Яков покончил с одиночеством.

– А… дальше?

– Дальше было раньше, – непонятно хмыкнул Яков.

– Я хочу знать…

Ян встал, отодвинул стул и сказал:

– Мать, заткнись.

Ада поняла одно: скрипачка не выскочит из-за угла, не вернется за своей «шанелью»: как Яшка женился, так и разженился; скатерью дорога.

Ян оторвался, прикурил. Никому, кроме Вульфа и, пожалуй, Аннушки, не стал бы он такое писать. Помнился осенний ветер, сорванные летящие листья, дождь. Это случилось внезапно: вдруг захотелось говорить об осени, о дожде, и друзья замолчали, слушая, и он был рад, что они вместе, что его понимают. И внезапно Мухин приблизил лицо – хмурое, озадаченное – и спросил: «Откуда ты это вычитал?» Я облек в слова то, что вокруг нас, было и есть, везде, всегда, разве вы не видите, хотел сказать Ян и начал объяснять, но это было так же трудно, как рассказать себя. Мухин обиделся: «Ты не говоришь, а цитируешь, аж противно…» Другие молчали, курили, смотрели вниз. Ян почувствовал себя как в фантастическом романе, когда друзья заговорили на другом языке. После этого эпизода сам он замолчал – вернее, ронял какие-то общепонятные слова на их языке: да – нет – пошли – буду – ха-ха. На работе было куда проще. В выходные хорошо было в одиночестве болтаться по городу, ни с кем не говорить; а дома, если не было матери, слушать музыку, рисовать.

Славная была осень – яркая, сочная, долгая.

Письма приходили нечасто, но тем нетерпеливей Ян открывал конверт. «У нас тут такое происходит, – писал Миха, – перо бессильно, нужен фотоаппарат или кинокамера. Маманя паникует, говорит, ехать немедленно. Я думаю – медленно; сейчас все куда-то намылились, ОВИР вот-вот лопнет. Аська не отлипает от телика, в котором Чумак и еще какая-то чума мельтешит, так моя дурища воду заряжает в трехлитровых банках и меня пить заставляет. Пора, что ли, опять на Север смотаться, пусть она плавает в здоровой воде. Даже нянька плюется – говорит, от нечистого».

Открытка в конверте была от Дяди Саши. Майка собирается замуж; практикантка Надя перешла в торговый кооператив; многих увольняют, по всем лабораториям; кто-то собрался на завод – там зарплаты больше плюс тринадцатая. «Как с работой, Янчик? Пиши подробней, если не военная тайна. В остальном у нас по-прежнему, вот Вийка кричит, чтоб я тебе привет передал». И распахнулась знакомая дверь, ожил аромат кофе, который Майка снимала с плитки, кто-то из ребят привычно зубоскалил над плакатом «Береги минуту», любуясь другим, на противоположной стенке, где красовалась зловещая надпись: «Сбережешь минуту – потеряешь жизнь», кто-то закуривал, а беспечный человек на втором плакате торопливо перешагивал через рельсы прямо перед надвигающейся электричкой; опять хлопнула дверь, он почти переступил порог, однако стул в углу был пуст, а сам он сидел на балконе в Америке, и на столе лежали открытка, конверт и зажигалка.

Работу Ян не искал – было некогда: занимался английским, изучал списки университетов – их было не перечесть – и ходил на курсы вождения. Раз, ожидая запаздывавшего инструктора, стоял у обочины, когда у тротуара остановилась машина.

– Эй!

Он узнал парня сразу. Тогда, в Ладисполи, – мокрые волосы, блестящие капли воды на плечах, брюки подвернуты – он ехидно говорил Аде про «дядю Сэма».

Встретились вечером, поехали к океану. Максим охотно рассказал о себе. Приехал по вызову двоюродного брата, но быстро сообразил, что присутствие его в доме тягостно для всех, и снял крохотную «студию» на чердаке. Студия была снабжена нелегальной плиткой и тесным закутком с унитазом и душем. Одним словом, жить можно. Чтобы платить за чердачные хоромы, начал развозить пиццу, благо водить умел еще на родине. Кузен отдал ему старую машину, с облегчением избавившись одним эшелоном от нее и от родственника.

Пиццу развозить Максиму нравилось. Он тоже, как Ян, собирался в аспирантуру, мечтал о Нью-Йорке, только все повернулось иначе и самым неожиданным образом.

Он получил несколько коробок с пиццей. Долго кружил по незнакомому району, пока наконец нашел постройку с ободранными стенами – богом забытый офис, чаевые не светят, пригорюнился Максим. «Что-то вроде ИзНаКурНож, помнишь?» – хохотнул; они незаметно перешли на «ты».