А поверят ли?..

Следующая веха – Рим, Вечный город. Вена не успела «закалить» их для западного мира, и люди бродили кучками или семьями, такие же смятенные, подавленные, оглушенные всем вокруг – видами, лицами, многоязычьем.

Яну хотелось еще раз встретить вихрастого «мальчика с приставками», как он мысленно называл его. Понял ли мальчуган, что не вернется к понедельнику ни в школу, ни в дом, где наверняка прожил всю свою длинную детскую жизнь до самолета «Москва – Вена»? Знает ли, что предстоит ему другая школа и другие приставки? Но ни разу не мелькнул в толпе мужчина, прилетевший в Вену с двумя сыновьями, не было видно мальчугана. Вдруг Ян подумал: а что ждало бы его самого, останься он дома, в Городе, в Союзе? С матерью понятно: нашла бы себе очередные курсы или что там («учиться никогда не поздно»), зарылась бы в учебники. Сколько лет тянулась история с ее диссертацией, как она нянчила рукопись: несколько раз перепечатывала, вписывала формулы, вычерчивала какие-то графики… То ли тема выдохлась, изжила себя, то ли мать ее задушила бесконечными изменениями и добавлениями, но до защиты дело не дошло.

С ее слов невозможно было понять, чем обусловлено постоянное буксование: любой вопрос вызывал бурную жестикуляцию, швыряние книг и «пропади-все-пропадом»; он давно называл это емким словом «истерики». Какое-то время назад она вдруг начала повторять, что давным-давно бы защитилась, если бы «ну, ты знаешь. Яшка». При чем тут Яков?! Ян рявкнул: «Мать, не темни. Что ты себе напридумывала?»

Ничего не напридумывала, спокойно сказала, как всегда случалось, если он срывался. Все из-за него. Мой брат уехал в Америку, а ты надеялся, что мне дадут защититься? Цеплялись к мелочам: то графики не по ГОСТу выполнены, то запятая не там поставлена. Не к работе моей придирались, а к Америке: там Яшка.

Говорила с торжественной убедительностью. Ян молча курил. Возражать означало вызвать новую истерику.

– Из-за Яши тебе не дали защититься?!

– И тебе не дали бы!

– Я не собираюсь.

– А если б собрался, понял бы на своей шкуре! Вон Илья твой – кандидат, а почему?

– Потому что мозги каких мало.

– Потому что не едет никуда, вот почему!

…Перекипевшее больное воображение. Только Яше про это знать не нужно. Она недовольна всегда, всем и всеми. Могла бы мною гордиться, если б я оказался на Илюшкином месте. Не оказался – придумала почему.

В Риме напомнила о себе язва. Дело, конечно, не в Риме, а просто – март, весна; весной всегда крутит.

Они провели там неделю. Ада познакомилась с какой-то семьей из Свердловска и их друзьями. Бодрые, энергичные, эти люди знали про какие-то бесплатные экскурсии, бойко перечисляли городские достопримечательности, вставляя итальянские слова. Ада, всегда тяготевшая к организованной активности, с энтузиазмом примкнула к ним.

От застоявшегося душного воздуха музеев Яну становилось плохо, начинало мутить. Он выскакивал на улицу, жадно дышал. Ехать в Ватикан отказался, к Адиному разочарованию.

Когда тошнота отступала, можно было сесть за столик в кафе прямо на площади, выпить ароматного, вкусного до дрожи (и столь же дорогого) кофе. Люди выглядели беззаботными, счастливыми; разговаривали, смеялись, курили. Девушка за соседним столиком надкусила пирожное, покрытое сахарной пудрой, и парень придвинулся к ней, поцеловал и теперь медленно слизывал с губ белый порошок. Девушка со смехом протянула ему салфетку.

…Рассказать об этих лицах – он уже начал письмо, можно продолжить прямо сейчас. Ян полез в карман ветровки, чуть не уронив пустую кофейную чашку. Придержал ее на краю, но ложечка со звоном упала на брусчатку. Ему показалось, что все повернулись и смотрят на него, недотепу, хотя какое дело итальянским людям за столиками до чьей-то упавшей ложки?.. Нагнулся, поднял, положил на блюдце.

Половина листка была исписана, продолжить всегда легче.

При чем тут японцы, он ведь хотел про лица тех двоих, однако парень с девушкой ушли, за столиком устроилась компания мужиков, они говорили о чем-то громко и озабоченно. Почему-то расхотелось при них писать. Он встал, протянул руку за «Федькой» и замер: фотоаппарата не было. Все время стоял на соседнем стуле, на спинке висела ветровка, как и сейчас висит, а «Федьки» не было.

Там оставалось несколько кадров, последний ролик пленки. Пленку можно купить, Яков обещал; а «Федьку» не купишь. Он машинально глянул на запястье – часы были на месте – часы с названием Poljot, написанным латинскими буквами. Хоть один отцовский подарок уцелел.

Это когда я за ложечкой нагнулся, кретин. Он вспомнил: «член партии», бесившийся в Вене из-за кошачьих консервов, уверял, что в Риме «сплошное ворье, настоящая шпана, мне говорили».

Обидно стало до того, что едва не померк Рим; однако город заразительно гомонил, сиял, искрился, щедро делясь бурлящей весенней радостью, да и при чем тут Рим?.. Выныривали откуда-то шальные мотоциклы, описывали фантастические круги, орали что-то, блестя кожаными спинами, мальчишки – наездники этих безумных снарядов; из распахнутых окон брызгала вода, выплескивалась музыка, что-то звенело, стучало; неторопливо, как в замедленной съемке, проехал неслышный велосипед, и шарф обвевал девушку, порываясь улететь… Это был поистине Вечный город, и старуха за столиком величественно кивала, далеко отставив подагрическую руку с сигаретой, и сетчатка глаза не вмещала все это великолепие чужой ликующей жизни.

«Теперь у фонтана. Сначала думал, что рыбина выглядывает из воды, слезы льются струей из круглого глаза. Присмотрелся – нет, это скорее лодка, но похожа на рыбу вроде дельфина. Карту города я отдал матери, так что не знаю толком, где сейчас нахожусь. За лодочным фонтаном лестница, как в “Броненосце Потемкине”, но более покатая, да и пошире. Без коляски, конечно».

Ветер отгибал листок, словно пытаясь прочитать написанное на обороте. Ян отодвинулся, чтобы капли не попали на письмо, и вдруг понял, что не знает, кому пишет – он видел перед собой лица всех сидевших в комнате за столом. В комнате, куда он больше никогда не вернется. Легче будет вернуться в Рим.

Он уходил рано утром, оставляя без внимания призывы матери: «Там уникальные развалины, ты не представляешь, и можно совершенно бесплатно посмотреть!» Уходил – убегал от перспективы уникальных развалин, – чтобы бродить по городу, с радостью вдруг узнавая площадь, где был вчера, колокольню неведомого храма, однажды виденную, или сквер со знакомой скамейкой, смутно подозревая, что зрительная память его подводит и сквер только притворяется знакомым, а на самом деле он пришел сюда впервые. Почему-то не тянуло взглянуть на Колизей – наверное, потому что мать повторяла: «Ты должен это видеть!»

Ян едва слушал – завтра предстоял новый день, можно будет пойти куда глаза глядят, и мысленно фотографировать этот дивный город, и продолжать начатое письмо никому.