– Я им сказал, куда им идти, кричал на них. Они чем-то в меня бросили – маминой статуэткой из Таиланда.

Джек упомянул это между делом, будто в любом доме всегда можно найти подвернувшуюся под руку статуэтку, но я не стала шутить по этому поводу. Он тоже не улыбнулся, побледнел, волосы казались еще темнее. И вид у него был усталый.

– И была борьба? – спросила я, настолько незнакомая с такими ситуациями, что стала использовать слова из газет: «борьба, подозреваемый, обвиняемый».

– Да, – Джек уставился на весла, потом заморгал, тяжело выдохнул и посмотрел на меня. – Ружье – пневматическое – лежало на верху книжного шкафа в кабинете. Я его всегда туда клал после тренировок. В саду того дома есть дерево с сотнями дырок. Пресса опубликовала фотографию, а мои упражнения в стрельбе назвали «подготовкой».

– Боже мой! – воскликнула я, но подумала, что в его интонации есть что-то странное. Все это звучало отработанно, отрепетированно.

– Я это сделал, не думая. Вот так все было на самом деле.

Я не высказала свои мысли: что такое не должно было считаться нормальным, что мне не понятно, как пневматическое оружие может нанести такое повреждение; что я все еще потрясена трансформацией, произошедшей с моим возлюбленным непосредственно на моих глазах. И чем дольше я молчала, тем больше возникало у меня вопросов. Если Джек так хорошо стреляет, то почему он случайно попал грабителю в голову? Как у него в завязавшейся борьбе хватило времени, чтобы достать ружье с книжного шкафа? Он, конечно, высокий, но не великан.

Вопросы роились у меня в голове, как пациенты в субботний вечер в отделении скорой помощи. Но я не стала их задавать, а вместо этого только пробормотала:

– Я… не знаю, что тут сказать. Как вышло, что…

– Что я его застрелил? Сейчас расскажу.

В его голосе не было ни вызова, ни неловкости. Так отвечает политик, добравшийся до вопроса, на который готов отвечать весь вечер.

– Он копался в наших вещах. Отключал провода в кабинете, вытаскивал из розеток. Я его взял за шиворот. Его напарник сбежал, а он на меня замахнулся статуэткой. Я схватил ружье и выстрелил не глядя.

– Не глядя? – переспросила я. Факты вертелись у меня в голове, я пыталась их упорядочить, как симптомы у пациента. – Я думала, они в тебя ее бросили, эту скульптуру?

– Нет.

– Но ты же только сказал, что они в тебя ею бросили.

– Их было две.

Я долго смотрела на него.

– В общем, я его застрелил. Доминика Халла, – в конце концов, сказал Джек. – Быстро. Я не стал рисковать, оценивать ситуацию, что, по мнению суда, должен был сделать. Это была самозащита. Обвинителю следовало доказать, что я, вне всякого сомнения, имел намерение убить или же был преступно неосторожен. Но как только я заявил, что это самооборона, то вступили в действие прецеденты, говорящие, что опровергать такое заявление должно обвинение. А если останется сомнение – что это, возможно, действительно была самооборона – то присяжные должны вынести оправдательный вердикт. Таков закон.

Он говорил с легкостью – юридические термины и процедуры были ему хорошо знакомы.

– А это было маловероятно, риск низкий. Я никогда не думал, что из воздушки можно убить человека. И просто выстрелил, пока он мне ничего не успел сделать.

– И тогда он…

Я не могла избавиться от этой формулировки. «Преступно неосторожен». Не могла и перестать думать о тренировочном дереве. На ярмарке он назвал его «ошибкой».

– Все об этом спрашивают.

– О чем?

– Что было потом? Как он умер? Как я понял, что он мертв?

– Кто все? – я отвлеклась от своего первого вопроса.

В голове возникали все новые вопросы, отпихивая друг друга. Кто еще знает? Я узнала последняя? И еще вопрос, самый несущественный, но очень информативный. Почему вся семья изменила фамилию? И мне что, называть его теперь Джоном?

– Полиция, адвокаты, мама, папа, кое-кто еще, газеты. Я просто говорил: «Без комментариев».

– Но ты знал? Знал, что убил его?

Я бы действовала осмотрительнее, если бы меня не захлестнул гнев. Потом он станет бурным, энергичным, злобным, подобно лаве с лопающимися пузырями. Но тогда этого еще не было.

– Я выстрелил ему в висок, когда тот попытался меня схватить.

Джек не ответил на мой вопрос. Никогда не отвечал. Я пыталась его направить, но он не подчинялся, специально или неосознанно. У меня было ощущение, что меня, против моей воли, выносит в открытое море.

Не могла не вспомнить мальчика – как он посмотрел на меня, когда я уже взялась за ручку двери. Но это было другое. Другое.

– Я вызвал «Скорую», – продолжал он. – Но и так было понятно. Пощупал пульс. Ощущение было, будто я в фильм попал. И до меня еще долго не доходило – что же за ужас я наделал. Но это я сразу понял, хотя он еще двигался. Вытекло немножко крови, но не это главное. Пуля прошла в мозг, это его убило.

Так и должно было быть, подумала я. Она прошла височную долю. Самый мягкий участок черепа, самый опасный.

– Меня обвинили в тот же вечер. В убийстве.

Тут Джек посмотрел мне прямо в глаза – впервые с момента своего признания. Он сидел лицом к уходящему солнцу, и узкий луч подчеркнул цвет его карих глаз, они стали почти золотистыми, как у наблюдающего льва.

Мы оба поняли – шифрованное сообщение в обмене взглядами. Я точно знала, что он имеет в виду. Даже когда все осмотры показывают норму и кровь хорошая, смерть может проявиться каким-то другим признаком: нечто среднее между отсутствием теплоты тела и отчетливой бледностью кожи. Иногда она наступала, сразу отнимая жизнь, а иногда подкрадывалась тихо и медленно, как кот на охоте. Я отлично поняла, что он имеет в виду.

Единственная разница, конечно, в том, что я пыталась спасать жизнь, а он ее отнял. Но в остальном это было то же самое.

После пяти минут молчания Джек спросил меня, о чем я думаю.

Я ответила, что ни о чем.

Тогда он рассказал про остальное. Что его настоящее имя – Джон Майкл Дуглас; что он соврал насчет своего друга, обвиненного в нападении, зверским преступлением был именно его поступок. Он не был осужден, поскольку присяжные сочли его действия самообороной. Его оправдание вызвало раздражение прессы, и та на него ополчилась – так он приобрел дурную славу.

– Такое было время, – добавил Джек, когда уже стало так темно и холодно, что мы оба дрожали, а у него посинели губы.

По его тону было понятно, что эта фраза была сказана кем-то еще. Может быть, сочувствующим родственником или даже адвокатом.

– Как раз была кампания против такого рода вещей. Всех этих обезумевших американцев с огнестрельным оружием.

– Да-да, – пробормотала я безучастно.