Лучше всего если бы мама поняла сейчас это, чтобы мы могли создать ему комфортные условия. Тогда они смогли бы примириться со смертью, и мальчик бы ушел спокойно. Такого исхода я хотела для них, и это все, на что мы могли рассчитывать.

– Да, но в его случае есть некоторые конкретные детали: повышенная температура и общее нездоровье. И когда мы выявили болезнь, она уже сильно прогрессировала. Мне очень не хочется такого говорить, но вы должны понять, сколько времени у вас есть и как все будет происходить.

Она издала какой-то ужасный животный звук – начала осознавать правду.

– Так химия может не помочь?

Я кивнула.

Она на секунду задумалась.

– Кажется, так легко остановить рост опухоли.

– Нет, это не так просто, – сказала я. – И очень жаль, что непросто.

– После консультанта он воодушевился. Но я знаю, что он хочет спросить у вас.

– О своем прогнозе?

– Да.

Я стала вертеть в руках стетоскоп. К нему была пристегнута обезьянка – маленьким детям на осмотре это нравилось.

– О’кей. С удовольствием с ним об этом поговорю.

Посмотрю его аккаунты в сети еще раз, решила я. Проверю его настрой. Социальная сеть – окно в чужую душу.

Я посмотрела сквозь жалюзи. Мальчик сидел в кресле для химии.

Его мать глянула на меня. У нее был завивка в стиле восьмидесятых и глаза густо подведены карандашом. Она помолчала и потом спросила:

– Кому будет лучше?

Интонация женщины, которая много лет говорила за своего ребенка. И он оставался ребенком – в глазах закона и медико-юридического мира. Мальчик был несовершеннолетним.

– После чего именно?

– После того, что вы ему скажете.

Я посмотрела ей в глаза, в ее прищуре была угроза.

– Мне вообще-то нужно ваше согласие, чтобы обсуждать с ним что-либо подобное, – я обдумывала происходящее снова и снова.

Должен он сам получить эти известия или нет, зависело от многого: возраста, зрелости, желания знать или нет, и хочет ли его мать, чтобы он знал. Но пока ему нет восемнадцати, решение зависит от нее.

– Я не хочу, чтобы он знал, сколько ему осталось. Это для него плохо, – сказала она.

– И все же вам надо еще раз об этом подумать, – ответила я после паузы. – Мне не хотелось бы лгать, если он меня спросит. Он же может спросить еще кого-нибудь – тех, кто с ним проходит химию. Или поищет в Интернете, если захочет узнать.

Она досадливо моргнула.

– Слушайте, – она взяла меня за руку. Пальцы у нее были ледяные, даже через халат это ощущалось. – Инструкция для вас: ни под каким видом не говорить ему ни слова.

– Я думаю, нам нужно собрать совещание. С консультантом и с юристом.

– Хорошо. Но вы ему ничего говорить не будете. Он взбодрился, он думает, что у него впереди годы.

Я глянула через стекло – мальчик что-то набирал в телефоне. Про себя подумала, что у него вряд ли есть даже несколько месяцев.

Очень неловкий и неприятный был этот разговор утром вторника. Потом, на рапорте врачей, мне пришлось все это повторить как можно подробнее. Я описала события, но контекста передать не могла.

Словами все не выразишь. Зажатый у нее в руке парковочный билет, который она теребила и к концу нашего разговора его уголок загнулся. Не могла я описать ее почерневшие слезы от потекшей туши. Я только записала слова и сказала, что они были произнесены эмоционально. Без контекста.

– Я не даю согласия на то, чтобы вы ему сообщили, что он умирает, – сказала мать.

Яснее не скажешь. Нет согласия – нет информации. Я направилась к двери.

Классический случай отрицания: сама не хочет смотреть в глаза фактам и ему тоже не дает.

Сейчас

Через два дня я звонила Одри около десяти вечера.

Весь день я снова вела поиск в Интернете, и оказалось, что это просто. Совсем не как прятаться в кустах возле дома Джека или ездить мимо его работы. Хотя, может, и то же самое.

– Я как раз о тебе думала, – обрадовалась подруга. – Торчу на работе, черт бы ее побрал. Сейчас отсылаю текст особой важности.

– Почему ты на работе в такое время?

Часто у нее были более длительные смены, чем раньше у меня, и без дополнительной оплаты. Одри часто, когда я еще работала в больнице, говорила, что она отрабатывает сразу полные дневные смены и ночные.

– Представление информации, – объяснила она. – Для Адама.

Адам – ее начальник, один из партнеров в фирме. Со мной он ни разу не разговаривал, хотя я там работала почти год.

– Даже не знаю, о чем ты говоришь, – сказала я.

– Не буду тебя этим загружать. Что там у тебя? Как Джек?

– Я тут еще статей почитала, – призналась я.

– Зачем?

– Просто пытаюсь найти как можно больше материалов о том, что же происходило тогда. Он об этом говорит так уклончиво. Ощущение такое, будто он не все мне рассказывает.

– Это несправедливо.

– Вот именно.

– Я все хотела спросить: как он выкрутился?

– Говоришь как типичный юрист. Выкрутился он… – я медленно пролистала статью, – «самозащита». На самом деле я не знаю, не могу точно понять. Тут только снимки экрана, а где сами статьи, я не знаю.

– Это тоже сработает. Если прочтешь решение суда, будешь знать, почему его оправдали. Погоди-ка…

Хлопнула дверь, тихий стук, потом шаги, стук каблуков по мрамору. Она вышла в фойе – одна, скорее всего. Мне это фойе очень не нравилось, и каждый раз я напрягалась, когда проходила через него. Совсем не так, как в больницах.

– Поищи, – попросила Одри.

– Что поискать?

– Вводи точно, как я скажу.

– О’кей.

– Королевский адвокат против Дугласа, 2010.

– О’кей. – Я набрала запрос. – Ничего нет.

– Ладно, открой сайт с юридическими отчетами Шотландии. Потом в окно поиска введи эту фразу. Используй мои данные для входа – у нас есть доступ ко всем отчетам. – Понизив голос, она сказала: – Одри Капур, пароль: «Амритсолнышко1».

– Сработало, – ответила я.

Загрузилось. Большой кусок текста, мелким шрифтом, без разбивки на абзацы.