есть куда более желанное существование. В глубине души я радовался, что вряд ли встречу в своем новом районе Эмбер. Лучше пусть она не знает, что я снова живу в затрапезной квартире, снова езжу на самой обычной машине, снова ем еду с надписью «ПРОМО» и снова жду, что все изменится к лучшему. Наверное, просто возможность держать в руке потенциальный шанс гарантировала мне то, чего у меня не было раньше: НАДЕЖДУ! На самом деле я покупал не удачу, а скорее надежду, может быть, даже излишнюю, потому что продавец смотрел на меня так, будто двадцать билетов – это жадность, безумие или даже жульничество.

Но, увы, Эмбер не суждено было увидеть меня здесь. «Неловкой встречи» так и не случилось. Она не увидела меня в моей далекой от совершенства обстановке со штукатуркой в пятнах, с ковром в дырках, прожженных сигаретами, несуразной мебелью и покоцанной посудой. Она не увидела и моей далекой от совершенства машины, припаркованной у входа, потому что 26 августа 1987 года, за несколько дней до важного розыгрыша, когда я дома искал в газетах информацию о моем потенциальном предшественнике, везучем придурке (так я себе его представлял), который сорвал джекпот в лотерее, я увидел ее фотографию в Herald. Это был один из тех постановочных, прекрасно освещенных студийных портретов, сделанных в те времена, когда ее волосы были очень длинными. Она слегка наклонила голову, возможно по просьбе фотографа. Ясный и полный надежды взгляд, как в тот период ее жизни, когда она постоянно улыбалась, окутанная светом и верой в будущее, которое – то, о каком она мечтала, – никогда не наступит. Эмбер, безупречная, красивая, спонтанная, веселая, смешная Эмбер, любовь всей моей жизни, больше не принадлежала этому миру. Она умерла.

Ее фотография была напечатана на пятой странице. Черно-белая. Вдова покойного Стюарта Ридса. Известная активистка. Было написано, что она умерла в понедельник. Позавчера, то есть два дня назад, а я, ничего не зная, занимался, как обычно, своими делами. Шок практически парализовал меня, я сидел, не в силах пошевелиться, не мог даже дернуться или моргнуть. Там были слова: «случайная передозировка». Внезапно все вокруг меня изменилось, все мои ценности, убеждения и предположения, словно плиты Земли сдвинулись во время масштабной катастрофы и больше не будет ни солнца, ни завтрашнего дня.

Я был убит, хотел позвать ее, но рот не открывался, словно его заткнули, и я не мог набрать достаточно воздуха. Мне вдруг стало наплевать, что она увидела бы, как я живу в халупе. На улице. В убитой в хлам машине или под гребаным мостом. Сначала я сидел не двигаясь, строчки статьи расплывались, и я больше не мог их прочитать, потом, должно быть, на газету упала слеза, потому что внезапно она словно вытекла из глаза Эмбер, придав ей такой печальный вид и сморщив тонкую, хрупкую бумагу ее щеки. Мне казалось, что это изображение – все, что у меня осталось от нее, и я быстро стер влагу, пока она не причинила ей еще больше вреда. Я будто заботился об Эмбер, о ней настоящей, хотя на самом деле это была всего лишь фотография в чертовой газете. А правда… правда была в том, что я знал: я никогда больше не смогу заботиться о ней настоящей.

И тут на меня нахлынула ярость. Я вскочил, опрокидывая и пиная все, что попадалось на пути: стулья, корзины, чемоданы, коробки. Я ненавидел каждый предмет, который когда-то что-то значил для меня, поскольку все это, все эти вещи в мире, где больше не было Эмбер, вдруг потеряли значимость. Мне не нужны были они, мне нужно было, чтобы она вернулась. Несколько минут я сходил с ума, мои любимые книги, кассеты, видеозаписи летали вокруг, ломались, бились и сами ломали и били другие вещи. А потом ослепляющая ярость так же внезапно утихла, я почувствовал, что из меня ушла жизнь. Я скрючился в углу и сильно сжал лицо руками, пытаясь примириться с растущим осознанием смерти Эмбер. Для нее. Для меня. Ее смерть изменила все. Будущее, прошлое, каждую мою мысль о будущем, каждую мою мысль о прошлом.

Почему, почему я не связался с Эмбер после того, как снова стал жить один? Как я мог не позвонить ей, как мог не узнать, как у нее дела? Что, если один простой звонок мог бы предотвратить все это? Один – простой – звонок. Может, ничего другого и не нужно было! Мое решение не звонить было больше связано со мной, с тем, каким она увидит меня и каким я увижу себя «ее глазами». Кто я такой, чтобы даже пытаться думать, как бы она это увидела? Что, если она увидела бы во мне того, кому не наплевать на нее в этом мире? Так просто. Вот бы мне дали еще один шанс, я бы прожил каждую чертову минуту своей жизни заново, только бы добраться до того момента, когда не позвонил ей, и на этот раз снять трубку, набрать номер и снова услышать ее голос.

Прошло еще несколько мучительных минут, а может, и гораздо больше – часов, не знаю. У меня не было совместных фотографий, и это причиняло боль, мне казалось неправильным, что ничего не осталось из того времени, когда мы были вместе, никаких следов, никаких доказательств. Не то чтобы мне нужны были доказательства или что-то в этом роде. Я имею в виду, что у меня не было ничего о нас как о паре, ничего материального, на что я мог бы смотреть. Все, что у меня было, – это фотографии и съемки в моей памяти.

Часами, днями, неделями я говорил с ней в своей голове и не мог остановиться. Иногда я представлял, как она спокойно мне отвечает или молча смотрит на меня. Больше всего ранило, что я так и не смог обнять ее на прощание, долго и крепко. Тогда это казалось самой важной вещью в мире, как и все то, что я сказал бы ей, если бы знал, что она уйдет. Я так и не сказал, что самые счастливые моменты моей жизни, да и самые грустные – они, я думаю, тоже по-своему важны… в любом случае самые значимые моменты были связаны с ней. Все самое важное в жизни. Я так хотел обхватить руками ее лицо, посмотреть ей в глаза и сказать в последний раз, что я любил ее с первой встречи и люблю до сих пор, – истина, которая остается неизменной в этом холодном и равнодушном мире.

Стены и потолок, когда я медленно снова осознал их присутствие, окружили меня такой оглушающей и удушающей тишиной, что мысли эхом отдавались в голове. Я считал и пересчитывал. Ей было всего двадцать шесть, господи, всего двадцать шесть лет! Была ли эта передозировка случайной? Или она совершила самоубийство? Было ли в этом хоть немного моей вины: чувство вины из-за того, что мы сделали во время ее замужества или, если точнее, со Стюартом? Эта мысль была невыносима, она повергла меня в агонию. Я даже не заметил, что день сменился ночью. Я никогда не испытывал столь ужасной боли, даже не хочу вспоминать.

Думать об этом до сих пор так же больно, поэтому я лучше перейду к тому, как проснулся на рассвете на полу рядом с кроватью. У меня не хватило духу забраться в теплую, мягкую постель, когда у нее самой ничего такого не было: моя попытка быть с ней, хотя я знаю: абсолютно бессмысленная. Я провалился в сон часа на два. Проснулся как от резкого, неприятного толчка. Меня пробудило чувство, что произошло что-то очень плохое, я ощущал это всем телом. Я все вспомнил, и тяжесть вернулась. Это было слишком ужасным, чтобы быть правдой, но, когда я с тревогой, почти против воли, вошел в гостиную, опрокинутые стулья и окружающий хаос не оставили сомнений. Да, это была реальность, а не кошмар, который можно развеять с помощью кофе, песни по радио и душа. Не в этот раз. Стол