а когда воды начали отступать, казалось, что ничто и никогда не будет прежним.

Ледяные скульптуры

Сегодня мы провели день в шлюпке, снимая глыбы айсбергов. Ощущения – как если бы мы забрели в давно затопленный некрополь гигантов. Сотни огромных плит, незаконченных, только наполовину вырезанных из чистого белого мрамора, многие в форме плоских четырехугольников, гладкие, титанические гробницы, геркулесовы надгробия, неизвестные, безымянные. Здесь были айсберги, возвышавшиеся на сорок пять метров над поверхностью воды, памятники целых эпох, свидетельства времен, когда человека еще не существовало. Здесь были простые блоки и причудливые формы, триумфальная арка, зловеще покосившаяся на одну сторону, последний сегмент акведука, со временем уничтоженного водой. Древние и величественные, они возвышались вокруг, намекая на нашу ничтожность в космическом мироустройстве. Осознавая это, ты получаешь право на умиротворенность, а может, даже право быть забытым. Издалека все они выглядели вырезанными из единого материала, но вблизи одни блестели и переливались, поверхность других была матовой и тусклой, а третьи были такими шероховатыми и зернистыми, что казалось, хватит одного прикосновения, и они рассыпятся на мелкие куски. Многие были на удивление круглыми и плоскими, гармонично сгруппированными вместе, словно гигантские белые лилии. Но самые грандиозные, на мой взгляд, были невероятно похожи на стекло, такие же прозрачные, блестящие и обескураживающие таинственностью, словно их создали первые ветры. Именно в этом месте вечной красоты я бы выбрал надгробие для Эмбер.

Горизонт

6 апреля 1988 года

Это был важный для меня вечер – церемония награждения в Сивике. Я, вернее, мой фильм «Горизонт», вместе с четырьмя другими был представлен в номинации «Лучший короткометражный фильм». По сюжету красивая молодая невеста через пару часов после свадебного торжества осознает ошибку, которую только что совершила (не хочу портить впечатление, так что не скажу, как и почему это случилось). Конечно, в фильме был автобиографический элемент, но он всегда есть, как бы люди искусства ни старались притворяться, что это не так. В газете The Dominion Post упомянули «Горизонт», а также напечатали фотографию, где я был запечатлен в порту на фоне кранов.

Первые ряды были для номинантов на различные награды, но было рано, многие еще не приехали. Я шел по центральному проходу, погруженный в размышления, когда неожиданно увидел – или мне так показалось – мать Эмбер. Это было странно, потому что она стояла под светящимся знаком выхода, и мне померещился призрак Эмбер, я словно увидел ее состарившейся.

Я не поверил глазам. Это действительно миссис Диринг, с немодным клатчем в больших руках. Она чувствовала себя не в своей тарелке. Все это казалось таким странным. Она сделала при виде меня едва уловимое движение, что навело на мысль: «Неужели миссис Диринг пришла сюда ради меня?» Это был не совсем вопрос, скорее эмоция «Чего?». Наверное, это было связано с тем, как она вырядилась, может, думая, что тут будет красная дорожка, как в Каннах. Я прекрасно помню ее бледно-голубое длинное платье, которое шло к ее глазам, но к ее фигуре, крупной и крепкой, – не особо. Кроме того, ей было не по возрасту носить что-то настолько облегающее, хотя, скорее всего, она просто прибавила в весе с тех пор, когда в последний раз надевала его кто знает сколько лет тому назад.

После первого неловкого замешательства я решительно шагнул к ней. Должно быть, вид у меня был ошеломленный. Когда я приблизился, она напряглась, нервно теребя клатч. Было непривычно видеть лак на ее ногтях, яркий коралловый цвет подчеркивал грубость ее изможденных рук.

– Миссис Диринг?

С нашей первой встречи прошло почти восемь лет, я был уже взрослым мужчиной, но говорить «Милли» мне казалось неправильным.

– Я надеялась найти вас здесь. Мы можем поговорить?

Это был не вопрос, скорее вежливое требование.

Я почувствовал, что она здесь не просто так, и подумал, может, ей нужны деньги на лошадей. Что, если, увидев статью обо мне в газете, она решила, что у меня завалялись лишние миллионы?

– Сейчас не самое подходящее время, – сказал я, видя, что люди прибывают с программками в руках, и вспомнив, что сам не подумал взять себе.

– Я проделала такой путь, – сказала она, тяжело сглотнув. – Это касается Эмбер.

Эмбер? Мое сердце почти остановилось при упоминании ее имени, и вдруг мне впервые пришло в голову, что, возможно, Эмбер оставила, скажем, дневник или записку… Может, там что-то обо мне? Вдруг она призналась во всем, даже в том, что произошло той злополучной ночью со Стюартом? Прежде чем я ответил, миссис Диринг поспешно спросила:

– Сможете встретиться со мной в кафе Pointers завтра утром? В девять.

– Конечно, – согласился я.

К тому времени уже пришли мой художник по свету и главный осветитель и, как видно, хотели поговорить со мной.

– Извините, я не могу. Я не… не останусь, – пробормотала она. – Увидимся завтра утром. Не опаздывайте. Это невероятно важно.

С этими словами она тяжело зашагала, покачивая широкими бедрами, вверх по лестнице, покрытой ковром, к главным дверям.

Не спрашивай, как я пережил те бесконечно долгие часы, я едва мог нормально соображать. Я думал только о миссис Диринг. Что ей нужно от меня? Встреча так испортила церемонию, что я даже не расстроился, что не получил награду. Во время показа каждого фильма я смотрел на сменяющиеся картинки, но ничего не видел, все было большим размытым пятном. Перед глазами мелькали последние месяцы отношений с Эмбер. Как-то раз мы вместе принимали ванну у меня дома, причем кран упирался мне в спину. Я пошутил, что кое-кто автоматически получает удобную, гладкую сторону и принимает это как должное. Не успел я опомниться, как она положила ноги мне на плечи и залепила мокрой мочалкой мне в лицо. Для смеха. Я откинул мочалку, и она так же полетела Эмбер в лицо. Для смеха. Потом мы пошли дальше, пытаясь поразить друг друга, использовали ее сначала для чистки ушей, подмышек, паха или ягодиц, а затем шлепая ею друг другу по ушам, челюсти, глазам и рту. Каждый новый удар был лучше предыдущего, мы смеялись без остановки, пока не залили всю ванную водой. Такие моменты с ней были почти осязаемы, но я знал, что думать о них бесполезно, хотя и не мог периодически к ним не возвращаться.

7 апреля 1988 года

К счастью, на следующее утро, когда я вошел в оживленное кафе и увидел за столиком у стены миссис Диринг, она снова была в обычной одежде – клетчатой шерстяной рубашке, брюках и трекинговых ботинках. Только блеклые коралловые прожилки у кутикул ее коротких ногтей напоминали о вчерашнем вечере. Она уже сделала заказ и, должно быть, была голодна: ела как мужик, откусывала большие куски от тоста с яйцами пашот, а бекон складывала и запихивала в рот целиком. Она оторвала взгляд от еды, чтобы кивнуть мне с набитым ртом. Я сел, но она не прекратила есть. Прошла минута или две, я нервничал и оглядывался по сторонам в поисках официанта. Съев все, что было на тарелке, – много времени на это не ушло, – она залпом выпила кружку кофе, как бы смывая съеденное. Затем промокнула рот бумажной салфеткой и, не убирая ее, пошерудила во рту языком в поисках остатков.

– Извините, я вчера была немного не в себе, – наконец сказала она, подобрав крошку со стола и раздавив ее передними зубами.

– Не ожидал увидеть вас там. Вы меня заинтриговали, о чем вы хотели поговорить?

Я решил, что могу сразу перейти к делу.

– Не здесь. Где-нибудь в укромном месте. Думаю, здесь разговаривать неразумно.

К чему все это? Почему такая секретность? Неужели все так плохо? Я и вправду не знал, что думать, а она тем временем терпеливо ждала, пока я закажу кофе, ждала, скрестив руки, пока я его выпью, и я пил так быстро, как только мог, несмотря на то что он обжигал нёбо. Затем, довольно бодро, она повела меня к старому