Кто-то говорил, что за десять лет будет взорвано более ста ядерных бомб, или, может быть, сто двадцать за двадцать лет, или сто пятьдесят за пятнадцать, – могу ошибаться в цифрах, но понятно, о чем я. Кто-то говорил, что Тихий океан десятилетиями использовался в качестве ядерного полигона и свалки и что «Браво» стал самым мощным зарядом, когда-либо взорванным США. Взрыв был сверхмощным. Островитяне рассказывали, что вверх взметнулся огромный белый столб, из него выплыла гигантская грибовидная голова, будто только что казнили странное белое первобытное существо, но сразу после этого из нее начала расти другая голова, поменьше. На людей обрушилась невероятная по мощности, но невидимая волна невыносимого жара, которая опалила кожу, как сильный солнечный ожог, и это было так странно, потому что потом пошел снег. Они никогда раньше не видели снега, но слышали о нем и не могли оторвать взгляда от легких хлопьев, падающих с неба… Этот снег не вызвал у островитян никакого беспокойства, даже дети поначалу бросились играть с ним, ведь это было так весело. Они смеялись и бегали по нему, каждый пытался поймать немного снега, а некоторые даже запрокидывали голову и открывали рот, чтобы почувствовать снежинки на языке и ресницах. Пепел продолжал падать, как хлопья в стеклянных шариках из сувенирных магазинов на соседних островах. Встряхнешь – и снежинки как по волшебству опускаются на песок и кокосовые пальмы.

К середине дня глубина снежного покрова была почти по щиколотку, этот странный крошащийся снег покрывал остров пепельной белизной, и все, кого он касался, ощущали болезненный зуд как от «солнечных ожогов». Дети теперь рыдали, бились, извивались, кричали, царапали себя в агонии, но никто не мог ничем помочь.

Люди на яхте говорили о жертвах холодной войны, о том, что мировые лидеры – монстры, и о словах Генри Киссинджера о Тихоокеанском регионе: «Там всего девяносто тысяч человек. Кому какое дело?» Они говорили о детях-медузах, которые рождались после того взрыва без глаз, без лиц, без костей, – младенцы иногда дышали несколько часов, но потом неизбежно погибали. Сначала я подумал, что они говорят о маленьких медузах, детенышах, но потом понял, что речь о настоящих детях. Лодка качалась, люди разговаривали, и, едва занялся рассвет, Эмбер ушла. Надо отдать ей должное, она ни разу не подвела свою мать. Даже если накануне они серьезно ссорились, Эмбер всегда возвращалась вовремя, чтобы утром накормить лошадей. (Лошади, как она сказала мне, волнуются, если не получают еду в одно и то же время, минута в минуту, и у них могут начаться сильные колики из-за задержки даже на несколько минут.) Она всегда возвращалась вовремя, хотя я иногда сомневался, что она в состоянии вести машину.

Было еще несколько таких вечеринок на яхте, я ходил туда, только чтобы присматривать за Эмбер, поскольку с каждым разом ее уносило все сильнее. Со временем она стала все больше походить на наркоманку. Слишком худая, с пятнами туши под глазами, она выглядела болезненно, сидела с потерянным видом и смотрела в пространство унылым взглядом. Иногда я был на съемках и не мог приехать, и в это время меня не покидало предчувствие, что какой-нибудь парень будет к ней приставать, пока она не в себе, а меня не окажется рядом. Кто тогда защитит ее? Но Эмбер подобное не волновало, словно это в порядке вещей, и в любом случае она ничего не помнила об этом, да и парни, скорее всего, тоже.

Однажды я обнаружил ее в отключке от алкоголя или чего-то посильнее. Она лежала на животе, вытянувшись во весь рост, и по тому, как этот придурок Флинн задергался при виде меня и нервно отвел глаза, я понял: что-то произошло. В глубине души я догадывался, что он, наверное, не первый парень на борту, который воспользовался ею. Когда он быстро застегнул ширинку и снова поднял глаза, я врезал ему один раз в живот, один – в челюсть и еще раз в подбородок. Он отлетел назад и сбежал. Затем я дал Эмбер по щекам и вылил на лицо воду, чтобы привести ее в чувство, заставил встать и подвигаться, чтобы восстановилось кровообращение. Она же хотела только спать. Я оставался с Эмбер до конца той ночи. Я был единственным, кто действительно заботился о ней, и, по сути, единственным, кто был достаточно трезв. Проблема была в том, что она так много думала о своей семье, судебных делах и о том, что мир – один большой хаос, что не замечала, в каком хаосе находится сама.

На следующее утро после всего, что произошло, я не позволил ей самой ехать на ферму: она все еще была не в себе, так что у меня даже мысли не возникло отпустить ее. Я сел за руль, отвез ее к лошадям, а потом сделал сам всю работу, пока она отсыпалась. И да, ее мать ни разу не поблагодарила ни судьбу, ни меня. Напротив, она прожигала меня глазами, словно я приложил руку ко всему случившемуся.

На последней такой вечеринке, куда я пошел, меня встретил нависавший низко над водой туман и толпа почти уже окосевших людей, которые не могли связать и двух слов. Я расспрашивал об Эмбер, но в ответ получал неразборчивое бормотание, которое, судя по всему, должно было означать «не знаю». Потом я обнаружил ее на носу яхты, она курила марихуану или какую-то смесь. К тому моменту я подозревал, что Эмбер устраивает или, возможно, терпит эти вечеринки не ради людей, а скорее ради наркотиков. Мы долго молчали, а потом я спросил ее, очень спокойно и серьезно, почему она так бесцельно тратит свою жизнь. Не отвечая, она взяла меня за руку и, осторожно переступая через руки-ноги и бутылки, повела к крутой лестнице с противоскользящим покрытием, а затем вниз, в кубрик. Я думал, она собирается показать мне письмо или судебный документ, связанный с наследством.

Но она провела меня через столовую, настолько величественную, что я, возможно, и не понял бы, где нахожусь, если бы не специфический затхлый запах, как на всех яхтах. Как ни крути, лодка всегда пахнет лодкой, независимо от того, как она отделана. Внизу я разглядел футуристическую кухню и спальню, как в пятизвездочном отеле, – огромную кровать, комоды с медными ручками, – но Эмбер затащила меня в каюту поменьше. Закрыв дверь на шпингалет, Эмбер села на край кровати в форме треугольника (она идеально вписывалась в носовую часть). Кровать была застелена золотым жаккардовым покрывалом и усыпана подушками такого же цвета, настолько круглыми и блестящими, будто их отложила огромная золотая гусыня. Думаю, Эмбер, видя, как я до сих пор предан ей, наконец смягчилась. В ту ночь мы занимались сексом в каюте, но Эмбер еще не избавилась от чувства вины, поэтому позволила мне прикасаться руками только к ее рукам и ногам. Все остальное запрещено, и я должен был играть по правилам. Это ощущалось как менее интимный уровень секса, как бы иронично это ни звучало.

После я положил голову ей на грудь, чтобы послушать биение сердца. Думаю, я сделал это, чтобы попытаться стать к ней ближе, чем просто на физическом уровне. Возможно, это был слишком преждевременный жест: сказав что-то о том, как сильно и быстро бьется ее сердце, и спросив, все ли в порядке, я, наверное, привлек ее внимание к тому, что она была совсем не в порядке. Оглядываясь назад, думаю, что мне не нужно было приставать к ней с вопросами. Это произвело обратный эффект: она села, достала оранжевый спасательный жилет, словно хотела закрыться им, хотя на ней все равно был лифчик, так что какой смысл?

– Это неправильно, – сказала она низким голосом. – Прости. Я не должна была этого делать. Пожалуйста, Итан, держись от меня подальше. Пожалуйста. Перестань – любить – меня. Ты только все усложняешь.

Ее слова были, несомненно, резкими, но тон им не соответствовал, как будто то, что Эмбер говорила, было для моего же блага и причиняло ей еще больше боли. Я ясно видел, что она не играет со мной, не специально то