лежал на боку, газета упала на пол, но все еще была открыта на той самой странице с фотографией. Я медленно брел к ней, шаг за шагом, пока не увидел, что Эмбер все еще улыбается, все еще надеется и все еще не жива…

От осознания, что назад пути нет, исправить это невозможно и вернуть ее нельзя, я закружил по комнате, прижимая ладони к глазам.

Не знаю, сколько времени прошло, – я потерял счет времени, – но я наконец сел на пол у телефона, хотел позвонить матери Эмбер; я все еще помнил номер наизусть. Но я никак не мог заставить себя набрать его, я не мог вести себя официально, будто я всего лишь старый друг или знакомый ее дочери, ведь Эмбер была для меня той, кем была. Дата похорон указана в газете. Как они это сформулировали? «Воспевание ее жизни». Оно должно было состояться у ее матери. Лучше всего было бы поехать туда пораньше и тихо сидеть в сторонке. Вряд ли ее мать или даже брат, если он уже вернулся из Лондона, захотят сообщить мне о случившемся. Тем более у них не было моего нового номера. Но даже знай они его, разве позвонили бы? Кого я обманываю?

Если сравнить память с бескрайним бурлящим морем, то этот отрезок времени отмечен флажком, глубоко вбитым в морское дно, и я снова и снова возвращаюсь к нему в ходе одинокого путешествия, кружусь вокруг на маленькой гребной лодке, наблюдаю за грудой наростов у его основания, за потрескавшимся от воды и ветра шестом, а также слежу за тем, чтобы он надежно стоял на месте и я мог в любой момент вернуться в эту точку. Я изо всех сил стараюсь не упускать его из виду, где бы ни находился, в то время как все остальное в моей жизни несется в разные стороны, обдавая меня брызгами перемен. Если бы я только сделал хоть что-нибудь до этой точки… Если бы я только отвел ее в сторону, даже когда это казалось неловким, неправильным или совершенно безумным. Я возвращаюсь к этому месту, продолжаю думать о том, как много других маршрутов через море можно было бы проложить отсюда.

29 августа 1987 года

Я не смог приехать пораньше, как планировал, потому что моя дурацкая машина сломалась по пути. К счастью, я выехал довольно рано, и не зря: у меня было время, чтобы отбуксировать машину на станцию техобслуживания и достать вместо нее другой автомобиль. Так, в старом универсале с позорными панелями под дерево снаружи и затхлым запахом сигарет внутри, я подъехал по длинному пыльному переулку к старой вилле. После смерти Эмбер меня перестали волновать материальные вещи и мнение других людей. Мне больше не было до этого никакого дела. Не раздумывая ни секунды, я выехал на гравийную площадку и затянул жесткий ручной тормоз. Подъезжали самые разные автомобили, пикапы и машины с прицепами для перевозки лошадей. Люди парковались где попало, некоторые прямо у амбара или позади, у стойл. За час на широкой лужайке перед домом собралось около сотни человек, они разговаривали друг с другом. Я посчитал, что наступил подходящий момент пойти и отдать дань уважения.

Подойдя ближе к остальным, я узнал брата Эмбер – Дэниела. Он выглядел так, будто прилетел прямо из Сохо: блестящие черные виниловые брюки в обтяжку, волосы максимально обесцвечены и уложены торчком, словно взбитые сливки. Среди кучки консервативных сельских жителей он казался белой вороной. Он как будто даже подчеркивал это. Хотя, возможно, у него попросту не было времени переодеться или собрать вещи, когда пришлось сесть в первый самолет, чтобы успеть сюда вовремя. Кто знает, да и вообще кому какое дело? Он порхал вокруг, как светская бабочка, похлопывал людей по спинам, а когда они оборачивались, широко раскрывал объятия. Все это время за ним неотступно следовал долговязый парень в синем бархатном костюме с гвоздикой, приколотой к лацкану, – бойфренд, судя по всему.

Несколько минут я стоял на отшибе, потом мне удалось влиться в ряды собравшихся, и я даже перекинулся парой слов с фермером, жена которого сказала, что Эмбер частенько приезжала к ним на хорошенькой золотистой кобыле, когда была «вот такого» росточка. Через некоторое время я заметил младшую сестру Эмбер, девочку лет трех, – слишком маленькую, чтобы понять, почему все эти люди заявились к ним домой. Миссис Диринг цеплялась за Грейси, словно та ее последняя надежда в жизни. Возможно, для матери Эмбер это было все равно что снова взять на руки саму Эмбер, когда та была ребенком. Миссис Диринг разговаривала с парой, и мне пришлось ждать подходящего момента, чтобы выразить свои соболезнования. Благодаря их за приезд и обнимая женщину свободной рукой, она случайно заметила меня и, казалось, была потрясена, словно ей пришло в голову: «Только не этот воздыхатель из прошлого!» или «Какого рожна он сюда приперся?». Затем ее губы искривились, что, по-видимому, должно было означать улыбку, признающую мое присутствие. Я подошел к ней и сказал что-то о том, как мне жаль… но то, как она поднесла руку к горлу, не позволило мне произнести больше ни слова. Несколько секунд мы смотрели друг на друга в мучительном молчании, затем она резко повернулась и быстро ушла.

Наверняка ее поведение объяснялось общим состоянием, а не моим присутствием, – так я себе говорил, но все же беспокоился, что нечаянно расстроил ее. В смущении я рассматривал остальных, которые общались так, словно это был тоскливый светский прием на свежем воздухе. Там был бывший партнер Стюарта, тот самый Андерсон из «Ридс и Андерсон». Его я узнал, как мне кажется, по рекламным щитам, которые раньше висели по всему Окленду. Была еще девушка, с которой Эмбер однажды пыталась свести меня на двойном свидании… Кажется, Кэндис? Не думаю, что она меня запомнила, поскольку не узнала, хотя смотрела в мою сторону раз или два. А может, она просто вела себя так (девушки, которые получают отказ, часто ведут себя потом странно). Больше всего меня поразило то, что там не было никого из детей Стюарта, даже Тани, которую я ожидал увидеть. Должно быть, их отношения с Эмбер сильно испортились из-за вражды за наследство. Вдруг кто-то похлопал меня по плечу – пришла моя очередь получить крепкие медвежьи объятия от Дэнни.

Начались речи. Кэндис вспоминала смешные истории о девочках-скаутах, лагере и плоте из пустых бутылок. Выступил Дэнни. Подчеркнул, что жизнь их была не из легких и что супружеская жизнь Эмбер оказалась совершенно другой. В браке она расцвела, была «так влюблена» в Стюарта, а он так «очарован» ею, что его смерть вытянула из нее всю жизнь. Все могло бы сложиться иначе, если бы она не овдовела так рано. Он говорил, как она помогала матери, самоотверженно вернувшись к тяжелой жизни на ферме, и о последнем годе ее жизни, когда она то лежала в реабилитационном центре, то выходила из него. Его слова ранили, за ними скрывалась жестокая правда, но я стиснул зубы и молчал.

Последней с простой и ясной речью выступила мать Эмбер, держа ребенка на бедре: «Эмбер была хорошей дочерью и хорошей сестрой для старшего брата и младшей сестры, она хорошо относилась к лошадям, они были для нее как семья…» (Даже лошадей упомянула, а меня – нет.) Но она не успела договорить до конца, потому что Грейси ерзала и извивалась, запрокинув голову. Девочка хотела спуститься, хотела спуститься ПРЯМО СЕЙЧАС.

Дэнни принес миссис Диринг что-то похожее на топорно слепленную вазу с рельефным подсолнухом. Я подумал, что ее сделал какой-нибудь друг Эмбер из мира искусства. Было что-то церемониальное в том, как миссис Диринг взяла ее обеими руками, подняла несколько выше, чем обычно, и только тогда я понял, что это урна. В этот момент раздался пронзительный вой – Грейси снова захотела, чтобы ее взяли на руки. Избалованный ребенок, и миссис Диринг потакала ей, с трудом поднимая ее одной рукой. Она зашептала малышке на ухо. Все затихли, как будто