Религиозная терпимость парфян кажется бесспорной. Это показывают покровительство, которое они оказывали иудеям, — в Израиле, когда они стали его властителями, в Вавилоне, где иудеи создали одну из своих крупнейших школ, менее выдающуюся, конечно, чем александрийская, — и сохранение древних вавилонских культов, следы которых встречались ещё долго и, может быть, встречаются по сей день. Парфянам, имевшим кочевое происхождение, маздеизм, как и всем остальным кочевникам, был незнаком, но многие из них приняли его, и не исключено, как считают некоторые, что Авеста была написана при их власти (в царствование Вологеза I?). Маздеизм не мог бы стать при Сасанидах государственной религией, если бы до этого преследовался, впал в немилость. Ахурамазда остался великим богом, но значительное место вновь заняли Митра и Ардвисура Анахита. В Армении найдено несколько храмов той эпохи, посвящённых им. Предполагают, что в Шизе (Тахт-и Сулейман), крупном религиозном центре на территории иранского Азербайджана, культ огня был связан с богиней вод. Что касается митраизма, о его подъёме свидетельствуют его внедрение в римский мир и приверженность к нему по меньшей мере тех суверенов, аршакидских и прочих, которые носили имя Митридат, «Вдохновлённый Митрой». О христианстве и буддизме в Парфянской империи известно мало. Если учесть успехи, какие первое получило на рубеже трёхсотого года в Армении благодаря святому Григорию Просветителю (ок.240-ок. 325), и невероятное миссионерское рвение учеников Иисуса, мы вправе полагать, что в начале нашей эры оно проникло в Иран, но его следов мы там не находим. А если в отношении второго очевидно, что он уже начал просачиваться в восточную часть иранского мира, это отнюдь не значит, что он попал на Иранское нагорье или в Согдиану. В лучшем случае он едва укрепился на восточных границах Парфянской империи.

Города, возрождённые или заново основанные парфянами, — Мерв, Ктесифон, Хатра, Шиз (Тахт-и Сулейман), Фирузабад, — были круглыми в плане, в чём некоторые усмотрят проекцию неба, но на самом деле они воспроизводили кочевой лагерь, который был окружён кольцом повозок, служивших внешним укреплением, — ему принесут известность Аттила при Каталаунских полях, а также «ринг» аваров. Такое расположение, совсем новое, в дальнейшем получит громадный успех — настолько большой, что ещё в VIII в. будет воспроизведено в аббасидском Багдаде. Архитектура этих городов, возводившихся в основном в периферийных областях империи, в истории особо не запомнилась, и немногие её памятники достойны возбуждать интерес. Дома построены из кирпича, но некоторые, в подражание римским, сложены из песчаника или из тёсаного камня. Одна только Хатра с её дворцами I—II вв., имеющими эллинистический облик, представляет собой выдающийся археологический памятник. Намного интересней отделка, потому что в ней сочетаются штук и живопись. Авторы штукового декора, прежде неизвестного в Иране, предпочитали свастики, мерлоны, переплетающиеся круги (Кух-и Хваджа, I в.), и их работы в некоторой степени предвосхищают искусство ислама. Что касается фресок, то, оценивая то, что сохранилось и чем нельзя пренебречь в Кух-и Хвадже или в Дура-Европос («Знатный всадник, охотящийся на кулана» из музея Лувр), в них обычно усматривают западное влияние, но знакомство с более поздними художественными школами Средней Азии позволяет предположить, что это влияние было восточным. Ахеменидские традиции проявляются в мелких металлических изделиях, в изысканности, какую древние историки отмечали и у парфянской аристократии, и в скальных рельефах, пусть даже последним далеко до своих прообразов. Эти рельефы часто наивны, неумелы или грубы, как композиции в Танг-и Сарвак в Юго-Западном Иране (Хузистан), созданные около 200 г. н. э. и изображающие всадника с копьём, интронизацию монарха, лежащего князя с кольцом в руке, или как три рельефа из Бехистуна. Надписи сопровождают их очень редко, как будто парфяне не умели писать (надпись Хвасака, сатрапа Суз при Артабане V). Круглая скульптура, довольно малочисленная на Иранском нагорье, но хорошо представленная в других местах, — внушительна, но тяжеловесна, что относится как к каменной, так и к бронзовой; самая знаменитая — бронзовая статуя выше человеческого роста II в. до н. э. из храма в Шами (Тегеранский музей), изображающая парфянского князя. Пристрастие к колоссальному, проявившееся здесь, обнаруживается также, возможно, в самом прекрасном произведении парфянского искусства, конечно, ещё очень эллинистического, маргинального, — в гробнице греческого князя, претендовавшего на происхождение от Ахеменидов, Антиоха Коммагенского (69-34 до н. э.), которая устроена на вершине горы Немрут-Даг в Восточной Анатолии. Другие, возможно, предпочтут искать это пристрастие в Пальмире.

ХУННУ И ЮЭЧЖИ

Около 210 г. до н. э. в Монголии народы, которых китайцы называли «ху» и которых возглавляли энергичный вождь и его сын, чьи имена известны нам в китайской транскрипции — Тоумань и Маодунь [Модэ] (ок. 210-174 до н. э.), объединились в нечто вроде широкой конфедерации, союз хунну, и создали первую степную империю. Это случилось как раз тогда, когда в Китае пришла к власти династия Хань (209 до н. э. — 230 н. э.), и поскольку она ещё не набралась сил, она была неспособна отразить набеги варварских орд. Подвергнувшись жестокому нашествию, Китай предпочёл пойти на переговоры, отдал за вождя хунну имперскую принцессу и позволил им поселиться в Ордосе, в излучине Жёлтой реки. С этого превосходного плацдарма они начали совершать набеги во всех направлениях и в 177 или 176 г. до н. э. впервые напали на юэчжей в Ганьсу.

Юэчжи были народом довольно загадочным; европейцы позже их весьма неточно именовали индо-скифами; неизвестно, они ли назывались в классической древности тохарами или нет, но очень вероятно, что нам следует видеть в них самых восточных иранцев. Первую атаку хунну, которая, возможно, была просто разведкой, они вынесли без видимых последствий, но в 170 г. до н. э. те нагрянули снова с гораздо большими силами, на сей раз во главе с наследником Маодуня Лаошаном. Должно быть, это было ужасно. Юэчжи были не просто побеждены, а дезорганизованы и перебиты; их царя убили, и хунну по обычаю кочевников сделали из его черепа чашу для питья. Охваченные паникой, юэчжи думали только о бегстве. Одни направились к Наньшаню, где их позже ассимилировали тибетцы; другие мигрировали на запад путём, который исследован плохо. Предполагают, что они хлынули в Таримский бассейн, на территорию нынешнего Синьцзяна, далее прошли по проходу севернее Турфана, пересекли Джунгарию и вышли в бассейн реки Или к югу от озера Балхаш. Там они встретили усуней — о которых известно ещё меньше и описываемых как люди с голубыми глазами и рыжими бородами, — не смогли поселиться у них и продолжили путь до Бетпак-Дала, «Голодной степи», и долины Чу, областей, принадлежавших сакам, восточным «скифам». Когда саки покинули эти места, точно определить не удаётся: то ли сразу после прибытия юэчжей, в 160 г. до н. э., то ли позже, между 140 и 130 г. до н. э., точней, в 138 г. до н. э., согласно некоторым документам. Невозможно и выяснить, когда юэчжи, возобновив движение, проникли в Согдиану. Они, конечно, там уже были в 138 г. до н. э., когда китайский император отправил к ним Чжан Цяня, желая вовлечь их в свою борьбу с хунну — они отказались, — и когда Чжан Цянь, по преданию, открыл то, что позже назвали Великим шёлковым путём. Они там достигли процветания. Что касается китайцев, они вскоре начали проводить колониальную политику, закрепляясь не без труда, но с восхитительным упорством в Таримском бассейне, в местности, которая должна была стать для них «Новой провинцией», Синьцзяном, и которая на самом деле станет таковой только в 1757 г. после долгого упадка, начавшегося в VIII в.