Наше бдение среди грозы напомнило мне об ужасе той ночи на Горе Бурь, и я содрогнулся, вновь размышляя над вопросом, не дававшим мне покоя. Почему тварь, напавшая на нас из окна или со стороны двери и исчезнувшая после чудовищного удара молнии, оставила меня напоследок, не забрав вторым по счету? Каким способом она убивала? Знала ли она, что жертвы ведомы мной, и была ли мне уготована более страшная участь?

Словно желая посеять во мне еще большее смятение, невероятной силы молния ударила где-то рядом, вызвав оползень. Завывания ветра нарастали дьявольским крещендо. Мы были уверены, что молния ударила в дерево на Мэпл-Хилл, и Манро, поднявшись с ящика, направился к окошку, чтобы убедиться в этом. Он снял ставни, сказав мне что-то, но слова его заглушили дождь и ветер, и я ждал, пока он, выглянув наружу, осмотрит тот ад, что разверзся там.

Ветер стих, и тьма рассеялась, и буря миновала. Надежды мои на то, что она продлится до ночи, рассеялись с лучом света, проникшим в щель на стене. Сказав Манро, что нам нужно больше света, пусть даже снаружи дождь, я снял засов и открыл дверь. Земля представляла собой сплошную массу грязи и воды, виднелись следы недавнего оползня, но ничего, что могло бы так увлечь моего компаньона, все еще безмолвно торчавшего в окне, там не было. Я пересек комнату и тронул его за плечо, но он не двигался. Тогда я дружески встряхнул его и развернул к себе. Мерзкий, удушливый страх, чьи щупальца простирались из безвременья и ночной бездны, овладел мной. Артур Манро был мертв. Там, где было его лицо, зияла изжеванная, выеденная рана.

III. Что значило красное зарево

Посреди урагана, бушевавшего ночью восьмого ноября 1921 года, в свете фонаря, отбрасывающего мрачную тень, я, словно безумец, разрывал могилу Яна Мартенса. Работать я начал еще днем, когда собиралась непогода, и теперь я радовался непроглядной тьме, в завихрении листьев, увлекаемых бешеным ветром.

Полагаю, что разум мой помутился после событий пятого августа, встречи с дьявольской тенью в ночном особняке, усталости и горя, что владели мной; наконец, несчастья, случившегося в той хибаре в октябрьскую грозу. Я сам выкопал для него могилу тогда, не в силах объяснить его смерть. И никто другой не сумел бы. Пусть думают, что он пропал без вести. Скваттеры, должно быть, поняли, что случилось в ту ночь, но я не стал мучить их расспросами. Я очерствел душой. Мой разум пострадал тогда, в особняке, и теперь я был одержим идеей найти тот ужас, что вытеснил все остальное из моего сознания, поклявшись, что после гибели Манро я более не откроюсь никому и пройду этот путь в одиночку.

Место захоронения, которое я так усердно разорял, ввергло бы в ужас любого из смертных. Зловещие деревья, невероятно древние, могучие и столь же безобразные, склонялись надо мной, словно колонны богохульного друидского капища, приглушая громовые раскаты, порывы ветра и потоки воды с небес. За их испещренными шрамами стволами, в неверном свете вспышек молнии, высились сырые, увитые плющом стены опустевшего особняка, а чуть поодаль виднелся заброшенный голландский сад, чьи клумбы и дорожки оскверняла белесая поросль грибов и растений, что почти не видели света. Но ближе всего было кладбище, где исковерканные деревья вздымали скрюченные ветви, разрывая корнями нечестивые могилы, напитываясь отравой этой земли. То там, то здесь сквозь мертвенную гниль листвы этого допотопного леса виднелись знакомые мне приземистые курганы.

К этой забытой могиле меня привела история. Она была всем, что осталось мне теперь, после сатанинских насмешек судьбы. Теперь я верил тому, что таящийся ужас не имел ни плоти, ни крови, но был клыкастым призраком, что оседлал полуночную молнию. Веру мою укрепляло то, что, в согласии с местными преданиями, которые мы с Манро так тщательно собирали, призрак принадлежал самому Яну Мартенсу, умершему в 1762 году.

Особняк был построен в 1670 году Джерритом Мартенсом, состоятельным торговцем из Нового Амстердама, не принимавшим порядков британской короны и приказавшим возвести это завораживающее строение на холме в лесной глуши, нетронутая уединенность и девственная природа которой пришлись ему по душе. Лишь одно омрачало его радость: сильные грозы, бушевавшие здесь летней порой. При выборе места для постройки своего особняка минхер Мартенс списал эти природные катаклизмы на капризы погоды, но с течением времени убедился, что феномен этот был присущ всей округе. В разгар грозы он стал чувствовать нестерпимые головные боли и, наконец, выстроил подвал, в котором укрывался от бешенства стихий. О потомках Джеррита Мартенса известно еще меньше: все они воспитывались в ненависти к королевской власти и избегали чтущих ее, жили они отчужденно, и среди людей шла молва, что изоляция повлияла на их умственные способности и манеру изъясняться. Всех их объединяла черта, передававшаяся по наследству: разный цвет глаз – один голубой, другой карий. Их связи с окружающим миром постепенно сходили на нет, пока они не стали брать жен из числа обслуги, и отпрыски их спустились в долину, смешавшись с местными; так, в свою очередь, появились нынешние жалкие скваттеры. Те же, что не покинули отчий дом, становились все более замкнутыми и нелюдимыми, и их нервная система особенным образом реагировала на частые в тех краях грозы.

Большая часть этих сведений стала известна благодаря молодому Яну Мартенсу, который в силу своей врожденной неугомонности вступил в ряды колониальных войск, когда весть о планах конгресса Олбани достигла Горы Бурь. Он был первым из потомков Джеррита, что повидали свет, и, вернувшись через шесть лет после военных действий, был с ненавистью встречен отцом, дядями и братьями, несмотря на цвет своих разных глаз. Он был не похож на своих сородичей и более не подвержен влиянию гроз, как раньше. Все в отчем доме тяготило его, и в своих посланиях другу из Олбани он часто говорил о том, что покинет те места.

Весной 1763 года Джонатан Джиффорд, тот самый друг Яна Мартенса, обеспокоенный его молчанием и слухами о разладе и ссорах в семействе Мартенсов, вознамерился посетить особняк, оседлав коня и отправившись в путь. Из его дневника я узнал, что он достиг Горы Бурь двадцатого сентября, найдя особняк в плачевном состоянии. Угрюмые разноглазые Мартенсы, чей получеловеческий облик шокировал его, утробными голосами твердили, что Ян скончался, погибнув от удара молнии прошлой осенью, и был похоронен возле заброшенного сада. Ему показали неухоженную могилу без памятника.

Что-то в их поведении испугало и насторожило Джиффорда, и неделю спустя он вернулся с лопатой и мотыгой, чтобы докопаться до истины. Он нашел то, что искал, – череп покойного был проломлен невероятной силы ударами, и, вернувшись в Олбани, выдвинул обвинение в убийстве против Мартенсов.

Улик не хватило, чтобы дать делу ход, но слухи быстро разошлись по округе, и с той поры Мартенсов стали избегать. Никто не желал иметь с ними никаких дел, и особняк их приобрел дурную славу. Какое-то время они жили в изоляции, питаясь тем, что выращивали сами, и огни на холме говорили о том, что в доме еще теплится жизнь. Так продолжалось до 1810 года, когда огни стали загораться все реже.

Постепенно и о горе, и об особняке стало ходить множество дьявольских легенд. Тех мест стали избегать с удвоенной осторожностью, приукрашивая слухи все новыми подробностями. Никто не приближался к особняку до 1816 года, когда скваттеры заметили, что там уже давно не загорался свет. Команда добровольцев отправилась на разведку и нашла дом опустевшим, частично разрушенным. Не было найдено ни одного тела, это позволяло предположить, что все семейство куда-то переселилось. По всей видимости, это случилось несколько лет назад, и импровизированные пристройки указывали на то, что семейство весьма расплодилось. Пришедшая в негодность мебель и серебряная