времени имели скверное обыкновение прощупывать таким манером, не осталась ли в ране пуля, не задета ли кость, но забывали о том, что пальцы их не обладают целебной силой, даже если только что вымыты.

Но, к несчастью Тотлебена и всего дела обороны Севастополя, вблизи разорвалась бомба, и это так повлияло на лекаря, что судорога свела ему руку, и долго не мог он вытащить своего пальца из раны, заставляя Тотлебена испытывать жестокую боль.

Его отнесли на носилках не в госпиталь, а на квартиру, куда к нему приходили врачи для перевязки, и в первый день он держался бодро, думая совершенно поправиться через две-три недели.

Первым из его соратников, кто посетил его, был Нахимов, пришедший к нему с букетом цветов и большим беспокойством в безмолвно спрашивающих глазах. Он привык высоко ценить Тотлебена. Когда его уговаривали беречься, пореже ездить на бастионы, он вполне искренне говорил:

– Я что-с! Если даже убьют меня, что же тут такого-с! А вот если Тотлебена убьют, этого уж действительно заменить некем-с!

Тотлебена не убили – в этом была радость, – но в какой мере опасна его рана, это еще не вполне было известно Нахимову.

С забинтованной неподвижной ногой лежал в постели Тотлебен, когда входил к нему Нахимов, спрятав за спину свой букет: в этот последний миг он совершенно как-то забыл, зачем же, собственно, раненому генералу цветы, точно он барышня или провинциальный актер, выступающий в день своего бенефиса.

– А-а, Павел Стефанович, голубчик! – радостно сказал Тотлебен, поднявшись до сидячего положения, когда он вошел. – А я вот и встать не могу на ноги, вышел из строя вон!

– Но все-таки, все-таки как же, Эдуард Иваныч? Несерьезно, надеюсь, нет, а? – спросил Нахимов, расцеловавшись с раненым.

– Думают так, что с полмесяца пролежать придется, это в такое-то время! Вот как! Что вы на это скажете, Павел Стефанович?

– Вот что скажу-с! – И Нахимов радостно поднес к самому лицу его свой букет, получивший теперь в его глазах оправдание, значение и забытый было им смысл.

– Откуда же, откуда же это, Павел Стефанович, в Севастополе достать могли такие чудесные цветы?

Нахимов подметил в глазах Тотлебена не то детское, не то девичье выражение, которое способно проявиться вдруг даже и у весьма серьезных людей, когда болезнь уложила их в постель и тем на время отбросила от всех ответственных занятий.

– Ну, уж где бы ни достал, Эдуард Иваныч, достал для вас! – весьма неопределенно ответил Нахимов, стараясь придать своей улыбке оттенок таинственности и даже лукавства, и, так же лукаво поглядывая на Тотлебена, громко сказал в полуотворенную дверь: – А ну-ка давай сюда ящик!

Конвойный казак внес в комнату порядочной величины ящик, полученный по почте, судя по большим сургучным печатям на нем и бечевке, опутавшей его крест-накрест. Ящик был прислан на адрес самого Нахимова, как помощника начальника гарнизона, но посылку эту сопровождало немногословное, однако многозначительное письмо: «От прекраснейшей женщины Петербурга передать доблестнейшему рыцарю Севастополя».

– Вот читайте, что это значит-с, Эдуард Иваныч! – И Нахимов, не снимая с лица лукавства, протянул ему письмо, сохранившее еще запах тонких каких-то духов.

– Ха-ха-ха, до чего это хорошо: «От прекраснейшей женщины Петербурга»! – рассмеялся Тотлебен.

– Вот видите-с, видите-с, я ведь знал, что вам это понравится, – ликовал и Нахимов.

– Вопрос: какая именно женщина не считает себя «прекраснейшей»?

– Да-с, да-да-с, такой не бывает-с, совсем не бывает-с в природе-с!

– Но что касается дальнейшего, то-о… Павел Стефанович! «Доблестнейший рыцарь Севастополя» – ведь это вы-с!

– Ну какой же я рыцарь, что за вздор-с! И главное-с, «доблестнейший»! Это и есть именно вы-с, Эдуард Иваныч!

– Я-я?.. Как же так я? Разве я сражаюсь! Я есть земляной крот, не больше того! Какой же я рыцарь, да еще «доблестнейший»? Это вы, Павел Стефанович, вы!

– Помилуйте-с, пустяки какие-с! Разве я полками командую и в бой их вожу-с? Это генерал Хрулев-с, а не я! Но позвольте-с, Эдуард Иваныч, ведь ранены-то вы, а не Хрулев-с… Кому же нужна корпия-с, позвольте спросить, дамский этот подарок-с? А? Кому-с? Вам или Хрулеву-с?

– Ну, конечно, если же так ставить этот вопрос, то вы есть совершенно правы, Павел Стефанович: корпия в текущий момент нужна мне, а не генералу Хрулеву, – но все-таки…

– Все-таки, между нами говоря, – перебил вполголоса, но с настойчивым жестом обеих рук Нахимов, – самый доблестный из защитников Севастополя вы-с, и прошу больше об этом со мной не спорить-с!.. Что же касается всех этих «прекраснейших» женщин, то вечно они путаются не в свое дело-с и задают нам тут разные загвоздки-с!

Комната, в которой лежал Тотлебен, служила ему рабочим кабинетом. На большом письменном столе навалены были книги – впрочем, не в беспорядке; подробнейший план укреплений пришпилен был на стене над столом, причем русские батареи показаны были черным цветом, а батареи союзников – красным. Видно было, что план этот часто снимался и дополнялся и особенно много поправок было внесено в него совсем недавно: так они были свежи в той части плана, на которой пришлись потерянные в конце мая редуты.

Тот же план укреплений, но отдельными картами, по бастионам, батареям, редутам и в большем виде, составлял толстую папку, лежавшую на столе. В ней же были и подробнейшие планы и проекты подземных работ – минных колодцев, галерей и ходов.

Рядом с простой железной койкой, на которой полусидел Тотлебен, лежала на стуле красного дерева с отлогой спинкой его записная тетрадь, в которой он делал обычно свои вычисления и расчеты по расстановке сил и средств обороны.

Отсюда, из этой комнаты в центре города, весьма щедро осыпаемого снарядами, исходили те, поддержанные цифровыми выкладками, мысли общей и частной обороны, с которыми обычно соглашались в штабе начальника гарнизона.

Этими мыслями полон был Тотлебен и теперь, несмотря на свою рану. Эти мысли должны были вылиться вечером там, в штабе гарнизона, если бы не пуля французского стрелка, но помощник начальника гарнизона, адмирал Нахимов, сидел около, букет цветов был поставлен в стеклянный кувшин с водой, спор, причиной которого оказался ящик с корпией, нащипанной несомненно прелестными руками «прекраснейшей из женщин Петербурга», был так или иначе закончен, и Тотлебен заговорил несколько торжественным тоном:

– Я пришел к несомненному выводу, Павел Стефанович, что противник окончательно решил захватить у нас не другое что, как Малахов! Именно так!.. Третьего дня был, можно так выразиться, второй штурм Малахова, первый же мы с вами видели двадцать шестого мая. Потери союзников были велики, очень велики, потому-то они и должны волей или неволей испытать счастья в третий раз… Что и говорить, игра эта