свечей стоит: Малахов есть ключ наших укреплений, это и слепому видно. Если они возьмут Малахов, мы защищаться больше не в состоянии.

– Так-с… Не в состоянии-с… Допустим-с, – подтвердил Нахимов и поднял вопросительно брови; к таким выражениям, как «защищаться будем не в состоянии», он уже привык и против них не спорил: это был просто сухопутный язык.

– Но у нас была уже перед глазами та же самая картина, – поднял палец Тотлебен, – когда на бастион нумер четвертый велась атака французами. Мы ее остановили тогда чем же? Устройством двух батарей вправо и влево от бастиона. Тридцать орудий справа, тридцать слева дали такой перекрестный огонь, что противник придвинуться ближе, чем ему удалось до этого, уже не смог: выдохся, потерял свою энергию. Вот что сделали эти батареи – Швана, Никонова, Смагина… Это они спасли наше дело в том самом пункте… Противник вынужден был идти дальше минами. Хорошо, что же-с, мы выдвинули им навстречу контрмины… И вот бастион нумер четвертый стал для них очень опасен: как кидаться на него в лоб? Пришлось отставить!.. Теперь прямое наше дело защитить Малахов по той же самой системе, Павел Стефанович.

– Сколько же надо будет всего-с орудий больших калибров? – коротко спросил Нахимов.

– Больших? Шестьдесят, – так же коротко ответил Тотлебен.

– Гм… Шестьдесят? – очень удивился Нахимов. – Где же можно поставить на Малахове еще шестьдесят-с?

– Не на одном Малахове, нет! Этто, этто было бы уж слишком! – улыбнулся Тотлебен и взял свою записную книжку. – Малахов – в центре; справа и слева – третьего и второго нумеров бастионы и промежуточные между ними линии… Вот этот весь участок и требует безотлагательного усиления огня на шестьдесят орудий больших калибров.

– Вполне допустимо-с, – согласился Нахимов.

– Но этими только мерами мы не достигнем того же, чего достигнуть нам удалось на нумере четвертом, а именно: перекрестного огня!.. Перекрестный же огонь этто… в нем нуждается бывший наш Камчатский люнет, как… пьяница в чарке водки. Именно около него скопились большие силы французов для штурма – вот, стало быть, ему-то именно и нужна острастка большая. А для этой цели на Корабельной – на ретраншементе – надобно устроить батареи на тридцать орудий, а также, само собой разумеется, и справа от Малахова, позади оборонительной линии, вот в этом месте, я думаю, Павел Стефанович. Он протянул Нахимову свою записную книжку с собственноручно набросанным небольшим планом. Вот где от бастиона нумер третий отлогость спускается в Докову балку, тут можно установить батареи тоже, в общей сложности на тридцать орудий.

– Это значит что же-с? Еще, выходит, шестьдесят большого калибра? – заморгал голубыми глазами Нахимов. – Откуда же мы можем взять столько-с?

– В крайнем случае придется снять кое-что с бастионов городской стороны, а Корабельную укрепить: она находится под прямым ударом. Этто есть несомненно! И немедленно же надо переходить к контрминной системе, как на бастионе нумер четвертый… Она понадобится не вот сейчас, но много требует времени для своего устройства… А теперь разрешите мне лечь, Павел Стефанович!

– Голубчик! – так и кинулся к нему Нахимов, сам подкладывая ему под голову подушку. – Вы так увлекательно говорили все это, что я забыл-с, совершенно у меня из ума вон вышло, что вы ранены-с! Вот как бывает-с! Отдыхайте, отдыхайте-с! А я все, что вы мне говорили-с, доложу сегодня же графу. Так что вы уж не трудитесь, Эдуард Иванович, докладывать ему, если он сам к вам заедет. Доложу, что требуется сто двадцать большого калибра для защиты Малахова-с. Профессор Гюббенет был у вас? Нет еще? Ну, хорошо-с, я за ним пошлю сейчас своего адъютанта!

– Оччень вам благодарен, Павел Стефанович, но ведь Гюббенет сейчас занят по горло: столько раненых за те два дня, – что едва ли он не нужнее есть там, чем у меня. Я, слава богу, ничего себя чувствую, перевязан… Я хотел бы еще дополнить двумя словами, что уже доложил вам, насчет защиты Малахова… Тут наши условия есть превосходны сравнительно с бастионом нумер четвертый. Там справа, как вам хорошо известно этто, – Городской овраг, слева – Сарандинакина балка, – там были очень мы стеснены в установке батарей, а здесь зато, здесь места вполне довольно, притом же еще одно я хотел бы сказать: левофланговые батареи Малахова кургана фланкировать будут его с гораздо более близкого расстояния, чем батарея Смагина фланкирует бастион нумер четвертый…

– Прекрасно-с! Очень хорошо-с!.. Сто двадцать орудий большого калибра… Тридцать и тридцать – с фронта, тридцать и тридцать – в тылу для перекрестного огня на Камчатке-с. Есть!.. А что касается Гюббенета, то я сегодня буду сам в госпитале и попрошу его к вам…

– Если он свободен, только в эттом случае, Павел Стефанович!

– Полагаю, что сегодня ему уже легче-с… А вас, Эдуард Иваныч, он осмотреть должен сегодня же… За отъездом Пирогова он остался у нас единственный-с, кому можно доверить ваше здоровье-с, так как вы у нас тоже единственный!

III

Гюббенет действительно был в это время очень занят. До двухсот операций пришлось сделать ему самому за четыре дня июня, с 5‐го по 8 е включительно, но гораздо больше раненых прошло через руки его помощников – врачей, частью приехавших с ним из Киева, частью перешедших к нему от Пирогова, – наконец, иностранцев американцев, немцев и других.

Кровь в операционной буквально лилась ручьями, ее едва успевали подтирать служителя-солдаты. Столы не бывали свободными ни одной минуты: снимая одного тяжело раненного, клали другого.

Перевязочная палата занимала тут почти целый барак и была переполнена, и если перемирие окончилось там, между рядами укреплений и батарей, здесь оно продолжалось.

Сюда на особом боте доставлены были раненые французы, оставшиеся на батарее Жерве и в домишках на Корабельной, а также приползшие ночью 7‐го на 8‐е число на позиции русских. Их было больше ста человек; между ними были и алжирские стрелки-арабы.

Их располагали в перевязочной там, где находилось хоть какое-нибудь место, и, едва улегшись, на тюфяки ли, или просто на пол, они начинали кричать: «De l’eau! De l’eau!»[124].

Сестры посылали к ним служителей с ведрами воды и кружками.

Напившись и несколько придя в себя, французы поднимали между собою споры, и французская речь раздавалась в разных концах палаты наряду с русской.

Иные из тяжело раненных русских ли, французских ли солдат, которых врачи признавали безнадежными, отправлялись на носилках в здешний «Гущин дом» – особое отделение для умирающих.

В этот день здесь умерло человек двадцать русских и французов; в этот же день умирал тут иеромонах Иоанникий, огромное тело которого стало добычей гангрены. Если перед ампутацией ноги он сказал Пирогову: