ночей безлунных?!» («Серебряные струны», 1962); «Мне не служить рабом у призрачных надежд, / Не поклоняться больше идолам обмана» = «Я больше не буду покорным, клянусь!» («Песня самолета-истребителя», 1968), «Я даже прорывался в кабинеты / И зарекался: “Больше никогда!”» («Мой черный человек в костюме сером!..», 1979), «Но никогда им не увидеть нас / Прикованными к веслам на галерах!» («Еще не вечер», 1968). Кроме того, решимость поэта «не служить рабом у призрачных надежд», помимо явного сходства со стихотворением 1979 года: «Я никогда не верил в миражи, / В грядущий рай не ладил чемодана», — напоминает еще три песни: «Расхватали открытая — мы ложных иллюзий не строим» («Этот день будет первым всегда и везде…», 1976), «Я иллюзий не строю

— я старый ездок» («Я еще не в угаре…», 1975), «От безделья уставший народ! / Понапрасну иллюзий не строй» («Аэрофлот», 1978; АР-7-115). Обращает на себя внимание также одинаковая рифма в песне «Было так: я любил и страдо…» и в упомянутом стихотворении 1979 года: «Дни тянулись с ней нитями лжи, / С нею были одни миражи» = «Я никогда не верил в миражи. / В грядущий рай не ладил чемодана — / Учителей сожрало море лжи / И выплюнуло возле Магадана».

А черновой вариант песни «Было так: у любил и страдал…»: «Ярву струну, что пела мне обманным звоном» /2; 421/, - предвосхищает сюжетную линию «Мистерии хиппи»: «Мы рвем — и не найти концов. <…> Вранье / Ваше вечное усердие! / Вранье / Безупречное житье! <…> Долой / Ваши песни, ваши повести!». В обоих случаях герои стремятся уничтожить всё, что связано с враньем.

***

Теперь мы можем снова вернуться к «Песне певца у микрофона»:

Я весь в свету, доступен всем глазам, -

Я приступил к привычной процедуре: Я к микрофону встал, как к образам… Нет-нет, сегодня точно — к амбразуре.

Лирический герой называет свою концертную деятельность привычной процедурой. А в написанном в том же году «Штангисте» он скажет о подъеме штанги: «Я выполнял обычное движенье / С коротким злым названием “рывок”».

В целом же описание того, как герой встал перед микрофоном, напоминает его подход к штанге: «Я к микрофону встал, как к образам… / Нет-нет, сегодня точно — к амбразуре» — «Я подхожу к тяжелому снаряду / С тяжелым чувством: вдруг не подниму?!».

И микрофон, и штанга представляют собой постоянное испытание героя: «Опять не будет этому конца!» = «Штанга, перегруженная штанга — / Вечный мой соперник и партнер»; и даже наделяются религиозными свойствами (этот прием знаком нам по «Побегу на рывок» и «Райским яблоках», в которых представлено тождество «советская власть = бог»): микрофон сравнивается с «лампадой у лица», поэтому лирический герой возносит ему молитвы: «Мне кажется, я вовсе не пою, / А истово молюсь и бью поклоны» (АР-13-9), «И тень, как от лампады на лице, / А за лампадой

— складни и иконы, /Ия пою и кланяюсь в конце. / Нет — это я молюсь и бью поклоны» (АР-13-11). А про штангу он говорит: «И брошен наземь мой железный бог» (черновик: «Мой партнер, противник и пророк»; АР-8-98). Однако в «Песне микрофона» уже сам микрофон, в образе которого будет выступать лирический герой, скажет о певце: «Он бог и царь, а я его лампада» (АР-13-13).

Между тем образы штанги и микрофона амбивалентны: «Мой партнер, мой враг и мой конек» (АР-13-50) (штанга) = «Он выполняет миссию свою / Жестокого, но искреннего друга» /3; 340/ (микрофон). Но поскольку партнер назван врагом, а друг — жестоким, оба хотят уничтожить лирического героя: «Мне напоследок мышцы рвет по швам» = «Он в лоб мне влепит девять грамм свинца».

В «Песне певца у микрофона» читаем: «На шее гибкой этот микрофон» (черновик: «Вы видите, кошмары у певца: / На микрофон накладываю руки!» /3; 340/), — а в «Штангисте»: «Как шею жертвы, круглый гриф сжимаю». Но есть и еще более тесное сходство: «Я не пою — я кобру заклинаю!» /3; 109/ = «Как шею кобры, круглый гриф сжимаю» (АР-8-96).

В обоих случаях отчетливо видно желание героя задушить своего оппонента, как и в ряде других произведений: «И если бы оковы разломать, / Тогда бы мы и горло перегрызли / Тому, кто догадался приковать / Нас узами цепей к хваленой жизни» («Приговоренные к жизни», 1973), «Я тороплюсь / В горло вцеплюсь — / Вырву ответ!» («В лабиринте», 1972), «Откуда что берется? / Сжимается без слов / Рука тепла и солнца / На горле холодов» («Проделав брешь в затишье…», 1972), «Было бы здорово, чтоб Понтекорво / Взял его крепче за шкирку» («Марш физиков», 1964), «Или взять его крепче за горло, / И оно свои тайны отдаст» («Баллада о времени», 1975).

И, наконец, еще две параллели со «Штангистом»: «Что есть мой микрофон — кто мне ответит?» /3; 109/ = «Так что такое штанга? — Это стержень» 13; 334/; «Чего мне ждать — затишья или бури?» /3; 340/ = «Чего мне ждать: оваций или свист?» /3; 103/379.

Причем, если вспомнить «Песню микрофона», то в ней с самого начала речь шла именно об «овациях»: «Я оглох от ударов ладоней», — как и год спустя в «Натянутом канате»: «Крики “Браво!” его оглушали», — то есть в обоих произведениях говорится о той самой «восторженности», в которую «не верит» лирический герой Высоцкого, и о той же «почестях игле» (песня «Я не люблю»), которая вновь напоминает «Натянутый канат»: «И лучи его с шага сбивали / И кололи, словно лавры», — а также «Погоню»: «Колют иглы меня — до костей достают».

В «Натянутом канате» о герое сказано: «Каждый вечер зачем-то он должен пройти / Четыре четверти пути» (АР-8-194), — а в «Песне певца у микрофона»: «По вечерам, когда закрыт Сезам, / К привычной приступаю процедуре» (АР-3-143).

Также в этих песнях наблюдается одинаковая атмосфера враждебности по отношению к лирическому герою: «Лупят фонари в лицо недобро», «В лоб недобро светят фонари» (АР-3-143) = «Били в лоб фонари акробату» (АР-12-52). Причем в первой песне дело не ограничивалось одними фонарями, поскольку угрозу представлял и сам микрофон: «Он в лоб мне влепит девять грамм свинца», — как и позднее в «Райских яблоках»: «И за это меня застрелили без промаха в лоб». А в «Натянутом канате» героя также убили: «Но в опилки, но в опилки / Он пролил досаду и кровь».

Кроме того, «недобрый» свет фонарей и слепящие прожектора напоминают песни «Вратарь» (1971)