с шумом мчится через Петровские линии в главный резервуар — Неглинный проезд, представляющий собой реку в разливе…

Пивная на Неглинной с началом дождя наполняется публикой, не желающей намокнуть. Буфетчик радуется: дождик загнал. Служащие мечутся с кружками и бутылками.

Лица довольные, пьют и беседуют…

— Хорошо, дождик-то… Что ни капля — золото.

— Для огородов, для хлеба… благодать.

Пьют.

Ливень усиливается… Через порог набегает вода. Гости ставят ноги на перекладину столиков.

— Ишь ты, как разошелся!

И вдруг водопадом через порог хлынули волны мутной воды… Испуганные гости кладут ноги друг другу на стол:

— Извиняюсь. Разрешите.

— Пожалуйста, а я на ваш…

Кто-то лезет на стол. Стулья всплывают… На столах стоит публика с кружками и стаканами в руках… Хозяин по пояс в воде спасает кассу… Кто-то валится с опрокинувшимся столом…

— От дождя — да в воду… — острит горбун, забравшийся на буфет.

Вода прибывает и прибывает… Ужас на лицах…

В окна доносились неистовые крики: спасите!

Тонул кто-то.

Это Неглинка не вместила в себя огромной массы воды…

Широкая, великолепная Неглинка.

Огромный коридор, от Самотеки до Москвы-реки у Каменного моста, перестроенный из узкой клоаки в конце восьмидесятых годов, при существовании которой такие водополья, как эти два последние на Неглинном проезде, были обычными. При всяком небольшом ливне, воду которого не вмещала узкая и засоренная подземная Неглинка, клоака, выстроенная, кажется, в доисторические времена.

Только благодаря вмешательству газет состоялась в срочном порядке эта перестройка. На обычные заметки после каждого наводнения купеческая дума не обращала внимания:

«Пущай их пишут».

В 1884 году в дождливое лето наводнения были ужасны.

И вот в июле я решился опуститься в эту клоаку, написал несколько заметок, и наконец, поручили усмирение Неглинки инженеру Левачеву, моему старому товарищу по охоте на зверя.

Запорожская сечь

(1775–1925)

I

Там, за каменными порогами, где Днепр разливается во всю свою ширь по степям бескрайним, в те времена берега его были покрыты вековыми лесами и в плавнях непролазных водились звери дикие, птицы и тучи насекомых. Огромные острова, образовавшиеся при перемене русла, оказались дики и недоступны. На некоторых из этих островов и были сечи запорожские, населенные удалым казачеством, грозой татар, поляков и турок.

Со всех сторон страны великой

Сюда стекались удальцы,

Сыны России полудикой

За волю-вольную борцы.

Кто был порядком недоволен,

Кто в жизни радости не знал,

Судьбой-злодейкой обездолен,

На Сечь привольную бежал.

Среди ликующей природы

Пришлец был принят здесь, как свой,

Во имя правды и свободы

И буйной воли удалой.

Вчерашний вор и князь опальный,

Разбоя грозного сыны,

Монах-беглец, холоп кабальный,

Боярин, поп — здесь все равны.

Только ни одной женщины никогда не допускалось на Сечь. Никогда. Доходили до Сечи только удальцы-богатыри, которым дома житья не было, а силы и отваги хватало, чтобы добраться в непрерывных опасностях по степям глухим и плавням болотным до Сечи Запорожской.

Этот путь был достаточным экзаменом для поступления в товарищество удальцов. Разве только спросит пришедшего атаман кошевой:

— А ты в бога веруешь?

— Верую.

— Ступай, ищи себе курень.

И становился пришелец полноправным товарищем и обучался делу казацкому в степях и в плавнях в охоте на зверя и рыбу, да в вечных набегах. И удалому было где отличиться, а иногда и звание атаманово заслужить. А власть атаманская в походах была безгранична — он властитель жизни каждого, и никто ему возражать не смел. Но кончился поход, — и всесильный атаман опять становился простым рядовым казаком, уходил в свой курень и подчинялся своему куренному атаману.

Каждый курень — это полк, и все вместе они подчинялись кошевому атаману.

Атаман всего коша запорожского, в свою очередь, в мирное время подчинялся казацкой раде, которая собиралась при всяком выходящем из ряда вон случае и в каждой участвовало все сечевое казачество. Но, когда рада постановляла поход и вновь избирала кошевого или утверждала старого, его власть была полная, и шли запорожцы или Польшу громить, или татар отгонять, или пошарпать богатые поселения Крыма, или далекие берега Анатолии, а то и в самый Стамбул за добычей грянуть. Соскучится казачество дома сидеть, и решит рада поход. Застучат топоры на берегах Днепра, в лесах дремучих, зашуршит высокий камыш в плавнях, задымится смола в котлах. Засверкают на воде «чайки» да гиляры, — а по бортам их топорщатся крылья из просмоленного камыша, — никакая буря не перевернет. Узкие, длинные «чайки»-скороходы поднимали по сто казаков. Идут под ветром сотни две «чаек» — паруса рогожные. Разве только у кошевого атамана парус дерюжный был. Идут — паруса зобами.

И вдруг налетная буря.

И гаркнет кошевой:

— Машта на кичку!

Заполощут паруса на воде, и сотни две мачт одновременно упадут на нос и вдоль «чайки» лягут.

— На бабай! — покрывает бурю голосом своим атаман и выхухолевой шапкой машет. И заскрипят пудовые весла на кленовых бабайках. Как крылья поднимаются и опускаются они, и кланяются мерно казачьи головы, сверкая упрямыми затылками, и крутит буря чубы косматые.

II

С песнями возвращаются победители. Подходят запорожцы к Днепровскому лиману, а донцы, вместе поработавшие, — к донским гирлам.

На всех «чайках» паруса из дорогих тканей шелковых, а у самого кошевого на «чайке», коврами убранной, — из шалей турецких.

А то конными полками вся Сечь на Польшу ударит. И двигалось войско запорожское по степям бескрайним, и зажигались на границах польских сторожевые огни тревожные, предупреждающие о приближении запорожского войска… горячо приготовлялись к боям, а вдали:

Подобно сотне черных нитей,

Как бы ползущих из земли,

То словно слившихся в огромный

Клуб черной пыли, то опять

Вдруг расплываясь — тучей черной

Неслась казацкой силы рать.

Все ближе… ближе… Слышны клики,

Видны отдельные полки,

Стучат копыта, блещут пики,

Горят на солнце бунчуки…

Кто как. Кто в чем. На том папаха,

Из черна соболя окол,

На этом рваная рубаха,

На этом бархат… Этот гол,

И лишь полгруди закрывают

Усы аршинной долины,

Зато оружьем щеголяют

Степей удалые сыны…

И бегут гарнизоны польские, и пылают города и местечки.

Кровь и пламя — поминки за сожженных в медных быках и зарубленных на эшафотах Варшавы запорожских атаманов.

* * *

И вернутся