Тут я сделал единственное, что мне оставалось: бросился в угол, где стояли во множестве сосуды. Это его зелья, я уже понял. Я схватил несколько самых больших и красивых сосудов в охапку и ждал Геренния.

Тот остановился и растерянно сел на пол. Он был напуган.

— Не трогай их, — тихо попросил он. — Ты будешь жить, если не тронешь их.

— Врешь, — ответил я, стараясь захватить еще какую-нибудь склянку. — Ты выпьешь из меня кровь, как из Цецилия. И Юлию убьешь. А я хочу чтобы Цецилий жил!

— Это уже невозможно. Ничего из сделанного не вернешь назад. Тебе же я оставлю жизнь, дам свободу и богатство, о каких ты и понятия не имеешь. Ты станешь купцом, харчевником или грамматиком — о чем ты мечтаешь? Или можешь вовсе ничего не делать, только наслаждаться дарами жизни многие годы. Ну, поставь эти посудины… В них драгоценные зелья, я вез их из Африки и не пролил ни капли. В них вся сила мира. Даже бессмертные боги бессильны перед ними.

Он, золотой, стоял на коленях перед рабом! Не вполне рабом: я весь этот день уже знал, что буду свободным. А ум мой, только мой, был свободен всегда, и я сказал:

— Снова врешь. Твое золото — кипящая грязь. К утру оно остынет и станет пемзой.

— Нет, оно настоящее. Смотри!

С этими словами он сморщился и стиснул свою ногу. Кусок золотой кожи отделился от нее и остался в руках Геренния, будто он снял золотые поножи, под которыми осталась самая обычная нога, жилистая и волосатая. Противно было бы даже коснуться этой золотой выползины; гадючья кожа показалась бы мне более красивой и желанной, а Геренний все совал мне в руки свой золотой чулок.

— Бери, бери! Таким, как ты, кроме золота ничего не нужно.

— Твоего ничего мне не нужно, — ответил я. — То, что я тут видел, ужасно и богопротивно. Да, я никто, но ничто мое не заключено в жалкой золотой плошке, как у тебя. И если это все губит людей…

Я изо всех сил швырнул сосуды о мраморный пол. Меня обрызгало, запрыгали осколки, а Геренний завизжал и бросился ко мне. Но я успел опрокинуть огромный кувшин, и что-то вроде топленого меда медленно плеснуло ему под ноги. Он поскользнулся и упал, однако успел ухватить меня за край одежды. Я тоже не удержался и повалился на пол, увлекая за собой оставшиеся склянки. Мы покатились с Гереннием по полу. Я был весь с головы до ног облит и обмазан колдовскими снадобьями. Одни жгли, как огонь, от других немела и ныла кожа, острые осколки впивались в тело, но я почувствовал себя вдруг необыкновенно сильным и гибким и легко выскальзывал из золотых рук Геренния. Он был неуклюж и заметно ослабел: видно, золото слишком давило его. Наконец, он совсем бросил меня и встал, шатаясь.

— Я не хочу пить твою кровь. Она гаже прокисшего вина. Я просто раздавлю тебя, как насекомое, проклятый раб, — просипел он, качнулся и упал прямо на стену. И стена поглотила его, впитала, будто то было сырое пятно, а не громадная и гремучая золотая статуя.

Я остался в зале один. Огонь погас. Бассейн был полон жирного пушистого пепла. Клочья золотого одеяния Геренния можно было принять за засаленную ветошь. Чернокожие рабы так и лежали неподвижно у бассейна и начали холодеть. Геренний, должно быть, умертвил их, чтоб они не разболтали, что видели здесь. Теперь мне надо было выбираться из усадьбы. Я очень боялся, что шум схватки перебудил рабов и домочадцев Геренния и прислушался, но было тихо. Я попятился в дверь, миновал знакомый коридор и ту комнату, откуда виден сад. Я подумал, не пройти ли оттуда садом: я хорошо рассмотрел эту дорогу днем с холма. Но вышла уже луна — маленькая, синяя, круглая, как монета. Все кругом ярко осветилось, и меня могли заметить. Я решил возвращаться прежним путем — ведь прямого пути требовала от меня неизвестная богиня! Я не встретил ни души. Пусто и тихо было и на заднем дворе, и в саду. Неужто все здесь мертвы, как те рабы у бассейна? Я шел в тени деревьев, выстриженных в виде зверей, и высматривал место, где можно одолеть ограду. Я весь был в Геренниевых зельях. Одежда прилипла ко мне и сделалась, как кора. Очиститься я никак не мог, хотя по дороге срывал листья и обтирался ими. Я нашел дерево, по которому пробрался в усадьбу, но нечего было и думать забраться на него. Я долго бродил вдоль ограды, пока не наткнулся на плющ; его глянцевые листья блестели в лунном свете, и он свисал со стены, как мокрое платье. Я попробовал, выдержит ли он меня, и по нему вскарабкался на стену. Спрыгнув с другой стороны, я наконец почувствовал себя в полной безопасности.

Во весь дух помчался я к дому Юлии. Едва я ступил на порог, как понял: что-то случилось. Всюду мелькал огонь, суетились женщины, гремели посудой.

— Цецилию совсем плохо, — сказала мне Гордия, служанка. — Его постель снова вся в крови. Был врач Гермодор и сказал, что он не протянет до утра.

Мне надо было видеть Юлию, и я бросился в спальню Цецилия. Клеоним, наш домашний врач, отпущенник, сидел у ложа больного и сжимал его запястье, ловя ускользающее биение жизни. Простыни уже сменили, но кормилица Цецилия еще отирала губкой окровавленные щеки Цециллия. Юлия, как труп, лежала на полу. Ее сыну обещали два дня жизни и вдруг отняли один! Один день — так мало (она ведь знала, что он скоро умрет!), но за этот лишний день его и собственных мук она отдала бы и все свое добро, и остаток своей жизни. Смотреть на нее было больно. Странно, что именно в эту минуту я пожалел, что у меня нет матери.

— Здесь Агафангел, госпожа, — сказал Клеоним. — Только что с ним? Он, кажется, измазан тестом?

Юлия подняла голову, я сделал ей знак, что хочу говорить. Она встала, отвела меня в сторону и спросила тихо:

— Что?

Забыть ее лица я не могу! Да, она была похожа на вас, Юлия, но в ту ночь постарела, осунулась, будто это из нее, а не из Цецилия вылили кровь. Зато ее глаза блестели, как стекло. Я рассказал ей обо всем, что видел. Она даже не пошевелилась, только сказала мне:

— Я знала, что это так! Когда взошла полная луна, мой мальчик весь был в крови. Дядя убийца и злодей! Вызвать его на суд принцепса? Но что ему это? У нет давно нет ни чести, ни доброго имени, а над прочим суд не властен. Кто станет слушать тебя, раба? Пусть некоторые тебе поверят, но дядя откупится — он так богат! Нет, я сделаю, как задумала: приму его сватовство и убью. То, что будет потом со мною, неважно.

Я знал, что так она и сделает. Болтали, что в юности она была легкомысленна, с ума сходила по мимам и гладиаторам, имела любовников при муже и после. Я не знал ее такой. Теперь она шла к смерти своей охотой и доблестно, как древние матроны.

— Какой ты нечистый, Агафангел, — вдруг заметила она и поморщилась при виде коростой застывших на мне Геренниевых снадобий. — Баня у нас не топлена, но, кажется, осталась горячая вода. Помойся и приходи.

Я поплескался немного остатками воды, но от этого липкое зелье пристало ко мне еще цепче. Мне даже больно было раздеваться — ткань будто прикипела к коже. Тогда я решил отправиться на озеро или заброшенный пруд, бывший на окраине города. Вода в нем мутная, вонючая и, говорят, нездоровая, но рабы иногда купались там. Место это было безлюдное и дикое, тем более ночью, но мне так хотелось поскорее избавиться от клейкой грязи, что я поборол страх. Бояться ли мне жалкой лужи после огненной бани Геренния? Я с наслаждением плюхнулся в пруд и поплыл. Вода была теплой и черной. Какие-то подводные растения чертили стеблями по моим ногам, головастики проснулись и запестрели в отстоявшейся за ночь воде. Луна все еще сияла, вода была вся в белых блестках, и мне казалось, что лунный свет, подобно серебру, очищает скверную воду пруда. Я долго плавал. Корка снадобий постепенно разбухла и сошла с меня. Я снял и отполоскал одежду и все никак не мог всласть наплескаться в воде, которая, как мне почудилось, лишилась тины и мути и даже стала отдавать запахом левкоев. Наконец я заставил себя выбраться на берег, надел сырую одежду и побрел домой. Пока я плавал, то веселился, как рыба, у которой нет ни памяти, ни горестей. Теперь же снова стеснилось сердце: я знал, что иду пережить смерть Цецилия, отчаяние Юлии и, возможно, ее гибель. Но вместе с несчастиями я обрету свободу!