Мне в том доме явился старец и указал на принадлежавшую ему ранее старинную вещь, за которой он являлся в последнее время и пугал своим появлением живых обитателей. Старинную вещь я обнаружил по его прямой наводке в чулане – ею оказалась деревянная прялка, перешедшая к хозяевам от своих предков. Старец не был сущностью – он мне показался, скорее, эдаким заплутавшим фантомом, и он, я уверен, не был единственным потусторонним «прохожим» в этом изрешеченном дырами месте, и присутствие иных обитателей я не исключил, но и не получил явных тому свидетельств.

То, что бывший возлюбленный хозяйки, покончивший задолго до описываемых событий жизнь самоубийством, как-то причастен к шорохам, шагам, теням и прочим проявлениям сверхъестественного в судьбе домочадцев, не подлежит сомнению. Но роль его при формировании физической реальности в том конкретном энергетическом блоке, состоящем из определенных людских судеб и их переплетения, мне так и осталась закрытой. Не могу добавить тут «к сожалению», впрочем: всему свое время, а несвоевременное знание, как сказал один из магистров интуиции, зачастую сильно мешает жить.

Маленький мальчик, проживавший в том же доме, на удивление взрослых довольно-таки спокойно воспринимал все происходящее. Оно и понятно: детский опыт не зашорен еще всеми социальными и эстетическими «фишками», то бишь нормами поведения в обществе, и мы только начинаем в таком возрасте обрабатывать детей ими, этими нормами, в рамках общепринятого процесса воспитания. Я не с сарказмом употребляю здесь подобный тон, а с некоторым сожалением, поскольку и сам являюсь носителем отблеска эволюции человека в собственную эпоху, и мои родители меня воспитали в рамках своей эпохи, и я своих детей буду воспитывать так, чтобы у них не возникало очевидных проблем в коммуникациях с себе подобными, – и это верно; но как все-таки хотелось бы немного сдвинуть планку человеческого восприятия окружающей нас всех истины от теоремы многоуважаемого Пифагора и иже с ним в сторону десяти элементарных правил, определяющих все наше бытие! К ним прилагаются всего лишь семь обыденных пояснений, не требующих доказательств, – это же так просто.

В человеке патологически заложена потребность в передаче своего опыта и знаний и клинически – стремление быть сопричастным с миром, с людьми, с потомством.

Как-то вечером, листая ничем не примечательный журнал в холле гостиницы, где я проживал на момент съемок вручения главного приза победителю шестнадцатого сезона «Битвы экстрасенсов», незадолго до Нового года, я обратил внимание на очень одинокого с виду мужчину, нервно заполнявшего какие-то бумаги в двух метрах от меня. Почему он мне показался одиноким? Наверно, из-за взлохмаченных волос, небрежно выглаженной рубашки, легкой щетины с одного края подбородка и достаточно резких, безапелляционных, я бы сказал, жестов. Это то, что мне шептал Извечный Логик. А подсознание просто сказало: человек в поиске смысла. Человеку не нужна жена как таковая. Или дополнительная жилплощадь. Но ему нужен смысл. Если жена к этому смыслу будет прилагаться, как бонус – отлично. А с жилплощадью – просто супер. Но для этого нужно приложить усилия.

И как раз в этот момент, сидя за журнальным столиком в фойе ничем не примечательной московской гостиницы, он вот тут готовит какие-то документы, связанные именно с реализацией своего стремления, наконец-то, обрести нечто большее, чем наполненная пустой суетой повседневная жизнь. Он и не поднялся-то в свой номер, чтобы спокойно там пописать, лишь из-за боязни снова очутиться в одиночестве.

Человек может треть или даже полжизни прожить ради чего-то, наслаждаясь вроде бы ее радостями и беззаботностью, в окружении каких-то друзей и событий, как вдруг в один день – бац! – вопрос: «А зачем все это? Сколько оно еще продлится? А что потом? И с кем? А надо ли вообще?»

В такой момент и приходит осознание своего одинокого эго в круговерти меняющихся декораций, лиц, профессий и транспорта. Сидит человек и грузит себя: в лучшем случае поиском вариантов выхода, в худшем – жалостью к собственному паразитирующему на себе самом несчастью.

Тот мужчина рядом со мной в гостинице принадлежал к группе увидевших в отдалении свет и готовых ухватиться за предложенный Мирозданием маршрут. Но для начала, как обычно, всегда требуется что-то оформить.

Вот, теперь сидит, заполняет формуляры. В гостинице в Москве. Незадолго до Нового года. Видимо, порядок такой. Всего-то.

Он смотрел на мелькавшие за окном автомобиля постройки, запорошенные недавним снегопадом, и окна, в которых кое-где уже начинали включать освещение. Темнело.

В салоне автомобиля было изрядно натоплено, и Виктор почувствовал, как футболка под его дед-морозовой бархатной мантией на синтепоновой подстежке стала пропитываться потом.

– Виталик, а нельзя ли убавить печку? – попросил он водителя.

Тот молча что-то повернул на приборной панели.

«Не хватало только сейчас выйти мокрым наружу и схватить пневмонию», – подумал Виктор, перекладывая свой «рабочий» посох в другую руку. Реквизит длиною был под метр семьдесят и в машину входил лишь по диагонали с пассажирского переднего сиденья, а потому путешествовать с ним было не ахти как удобно. Хорошо хоть мешок умещался в багажнике. Снегурочку бы еще туда упаковать…

– Вит, долго еще? – подала она голос рядом.

Наде было за тридцать, и врожденная статность и миловидность помогали ей удерживаться в «новогоднем» бизнесе уже несколько лет после того, как из него выпорхнула ее последняя коллега-ровесница. Но на заднем сидении с ней и с посохом было все-таки тесновато, а переднее пассажирское занимал электронно-технический реквизит, который в багажник не упакуешь.

– Навигатор показывает: сейчас, за этим поворотом, – ответил водитель.

Виктор впервые в своей дед-морозовой карьере ехал на праздник в интернат для детей-сирот. Как-то раньше не сподобилось: все больше частные садики, школы, иногда даже мелкие фирмы, а вот в детдоме бывать еще не приходилось.

С Надей работать было легко: опытная, артистичная, двое своих малышей – Виктор с ней словно наяву становился реальным Дедом Морозом, так она могла увлечь. Сразу все получалось, все само клеилось, даже импровизации не зависали. Но в жизни они не особо ладили. С другой стороны, и повода не было ладить-то: встретились, отрепетировали, разбежались; встретились, отработали, разошлись – чего им делить? «Оформите, пожалуйста!» – вот и все коммуникации. После отработанных часов она всегда спешила домой, часто за ней муж приезжал к последней адресной «точке», где они давали представление.

А Виктору сильно спешить было и некуда – семьи не было; при этом пить – так он не пил, курить – не курил, молчун молчуном, когда вне образа, а стало быть, и повода задерживаться на работе для себя не видел. Нечисть дома была в зимней спячке, и за нее он не беспокоился. Пойти по гостям – да не к кому. И не с кем. Как-то не складывалось. Иногда ему казалось, что те роли, которые он играл на сцене в маленьком театре их городища и в залах по «коммерческим» приглашениям, – они и были его сутью, его многоликим «я». Глаза зрителей служили наградой, глазки Нечисти – признанием, а глазок в дверях – ожиданием, которое вот-вот грозилось перерасти в вечное…