трудом сбежал от нацистов и перебрался из Вены в Штаты, – своего рода тайный отец Рудольфа. Ахмед – в честь последнего работника моего деда, который его пережил, а начал работать у него и Эллы еще мальчишкой. Попав впервые на остров Кос в пятнадцать лет, я разыскал его и представился как внук «Родольфо». Ахмед заплакал, потом открыл все шкафы, выдвижные ящики, все окна и двери и сказал мне: «Все это теперь твое». Еще у него была внучка, ей было четырнадцать, и он предложил мне жениться на ней. Его было трудно отговорить от этой мысли, и мои осторожные возражения он стал принимать лишь постепенно – я, мол, еще слишком молод, не смог бы прокормить семью, – пока я не пообещал ему, что назову своего первого сына в честь Рудольфа и в его честь. Ахмед был из турецкого меньшинства на Косе. После распада Оттоманской империи, несмотря на этнические чистки, он остался на острове, который за это время стал греческим. Ахмед работал сторожем на раскопках Асклепиона[19] и ежедневно молча терпел там муки. Как только он раскатывал свой молитвенный коврик, дети бросали в него камнями и кричали: «Ахмед, Ахмед!» Но он творил молитвы и терпел. Он появляется в эпизоде моего фильма «Признаки жизни». У него умерли жена, дочь и даже внучка, и пару лет спустя, когда я снова посетил его при подготовке к фильму, у него оставалась только собака, Бондчук. Но в тот день Ахмед снова открыл все шкафы, ящики и окна и только произнес вместо приветствия по-гречески: «Бондчук апефане», «Бондчук умер». Его пес умер за день до нашей встречи. Мы долго сидели рядом и молча плакали.

В Питтсбурге уже через несколько дней стало ясно, что это место не для меня, а еще примерно через неделю я уже знал, что тут не останусь. Правда, в городе была киностудия, но она была оборудована для съемок теленовостей: письменный стол для диктора, вокруг три громоздкие передвижные электронные камеры. К потолку накрепко привинчены допотопные прожекторы, их не разрешали ни снять, ни передвинуть. Но сразу же уйти из университета означало, что я потеряю свой визовый статус и мне придется покинуть США. Я по умолчанию остался учиться, но отказался от жилья. При университете существовала небольшая группа молодых авторов, сформировавшаяся вокруг журнала; там я опубликовал свои первые короткие рассказы. В моих воспоминаниях все это выглядит размытым, события будто бы накладываются друг на друга. Временами я спал на полу в библиотеке, но вскоре это раскрылось, потому что как-то раз в шесть утра меня обнаружили уборщицы. Я курсировал между диванами случайных знакомых и моим первым жильем – останавливался у профессора, которому было уже лет сорок, но он все еще панически боялся своей матери, запретившей ему общаться со студентками, да, наверное, и с женщинами вообще. Я смотрел в окно на темные деревья и бурундуков, chipmunks: в них было что-то утешительное. В голосах неведомых птиц тоже было что-то утешительное, как и в игре ярких солнечных лучей, пробивающихся сквозь густую листву. В моем воображении начали складываться образы. Я наблюдал за странными сценами: мне приходилось заверять мать профессора, что вчера вечером у ее сына была в гостях особа женского пола, но в сопровождении жениха, студента. Этот жених был, правда, выдумкой, которую я без колебаний подтверждал. Профессора кормили как маленького ребенка – вернее, мать заставляла его есть Jello, желе, прозрачный дрожащий пудинг, обычно синтетического ярко-зеленого или оранжевого цвета, и тут мать обратила внимание и на меня, как на человека, которому такой пудинг пойдет на пользу. Не жалуясь, я ел это желе. Этот мотив всплывет через десятилетия в моем фильме «Мой сын, мой сын, что ты наделал» (2009), где мать главного героя, которого играет Майкл Шеннон, использует желе как оружие в тайной войне против сына. Сын играет Ореста в театральной постановке и уже не может различить сценическое представление и действительность, так что в конце концов убивает свою настоящую мать театральным мечом.

Все изменилось благодаря случайности. Мое временное пристанище находилось далеко за Питтсбургом, в холмистой местности в муниципалитете Фокс-Чейпл. Двадцать километров туда я ехал автобусом, который останавливался в Дорсивилльской долине. Оттуда шел проселочной дорогой через лиственный лес на вершину холма. На этом отрезке меня не раз обгонял автомобиль, который вела женщина. Часто все места в нем были заняты какой-то молодежью. В тот день пошел дождь, никакой защиты от него у меня не было, и вдруг машина остановилась рядом со мной, а женщина опустила стекло: она может подвезти меня, в такую погоду идти пешком не годится. На машине до того места, где я собирался выходить, было минуты две, сто двадцать секунд. Откуда я? Из Германии, «Kraut»[20]. То, что я употребил это словцо, рассмешило всех в машине. А жить я где собираюсь? Я в паре фраз обрисовал свое положение. Ах вот что, сказала женщина, вот где вы остановились, это тип известный, это weirdo, чудик. На самом деле она выразилась похлеще – whacko, a whacko-weirdo («долбень-чудик»). Затем она без колебаний произнесла, что у них мне определенно будет лучше, она поселит меня на чердаке, там есть еще место. Она жила всего в трехстах метрах от моего пристанища. И я мгновенно оказался принят в члены семьи, словно был им всегда. Мать звали Эвелин Франклин. У нее было шестеро детей, от семнадцати до двадцати семи лет, и она заявила, что как раз сейчас семье не помешал бы седьмой, поскольку старшая дочь вышла замуж и единственная из всех уехала из дому. Банда осталась в неполном составе. Отец этого семейства умер от алкоголизма, для Эвелин жизнь с ним была, наверное, многолетним мучением. Она лишь изредка и вскользь упоминала о нем и при этом называла его исключительно «мистер Франклин». Младшими были девочки-близнецы, Джинни и Джоани, следующий по возрасту – брат Билли, неплохой рок-музыкант, затем еще два брата, один из них несколько скучный и буржуазный, и потом еще один брат, двадцати пяти лет, добрый и отстающий в развитии, retarded. В детстве он выпал на ходу из машины и с тех пор немного повредился умом. Кроме того, были еще девяностолетняя бабушка и кокер-спаниель по прозвищу Бенджамин, или же Бенджамин Франклин. Меня поселили на чердаке, где стояла отслужившая свое кровать, а остальное пространство было завалено хламом. Крыша круто поднималась вверх, и только посередине, под самым коньком я мог выпрямиться в полный рост.

Я тотчас же сделался частью ежедневного