Аттилы еще не было. Мы присоединились к другим слугам, которые тихо переговаривались, сидя за длинным столом. Когда одна из старших женщин передала мне деревянный поднос, я вздохнула с облегчением, думая, что если меня призвали, чтобы подать Аттиле еду, то Эдеко ничего не сказал ему о нашем разговоре. Но позже мне пришло в голову, что все это может оказаться уловкой. Судя по тому, что я слышала об Аттиле, это как раз в его духе: дождаться, пока я принесу ему поднос с мясом, и лишь тогда убить.

Аттила вышел из спальни. Я отставила поднос в сторону, присоединившись к остальным в поклоне. Бросив украдкой взгляд на Аттилу, я пыталась обнаружить какие-нибудь признаки его недавнего разговора с Эдеко. Но он лишь вскользь посмотрел на меня.

Тем временем начали собираться гости. Сегодня пришли только сыновья Аттилы и восемь или девять военачальников, среди которых был и Эдеко. Я поднесла Аттиле вина и даже немного расслабилась, увидев, что он отпил его. Он снова передал чашу по кругу и, когда она вернулась к нему, тихо сказал несколько слов. Я ничего не смогла расслышать. Гости молчаливо кивнули в ответ. Эдеко тоже кивнул, но продолжал держать глаза опущенными, будто не в силах заставить себя взглянуть на хозяина. Я подала Аттиле поднос с его ужином. На этот раз рядом с тарелкой мяса стояла еще одна, с финиками, которую одна из старших женщин добавила в последнюю минуту. Когда Аттила снова схватил меня за запястье, как в прошлый раз, я опять испугалась и вскрикнула. Все в комнате затаили дыхание, но когда он меня отпустил и захохотал, гости тут же подхватили его смех. После этого вечер пошел спокойно, и я решила, что мне не угрожает опасность. Наверное, Эдеко решил, что его тоже сочтут мятежником, как и меня, если он признается, что я так долго подстрекаю к измене.

Все лето и зиму, кроме тех случаев, когда Аттила уезжал из города, я прислуживала вождю гуннов за ужином. Прислушиваясь к его речам, которые он произносил каждый раз перед едой, и к разговорам женщин, я начала неплохо понимать их язык. Да и женщины стали принимать меня как свою, такую же служанку, что было для меня большой удачей, так как Эдеко больше не приходил, чтобы побеседовать со мной. Однажды я попросила девочку, которая стала сопровождать меня в комнату с купальней вместо Эдеко, сказать ему, что я хочу с ним кое-то обсудить. Но когда мы с ней встретились в следующий раз, она передала его слова: ему не о чем со мной говорить, и я не должна больше отправлять к нему посыльных. В те редкие случаи, когда наши глаза встречались в присутствии Аттилы, Эдеко быстро отводил взгляд в сторону. Аттила же, который делал вид, что ему ни до чего нет дела, но замечал все вокруг себя, как-то даже сказал Эдеко: «Что, друг, вижу, ты не поладил со своей гауткой?» Эдеко кивнул и покраснел, а остальные рассмеялись. Так я поняла, что для того, чтобы освободиться от своих обязанностей, касающихся меня, Эдеко сказал своему хозяину, что мы стали близки, а теперь поссорились. И я почувствовала, как в моем сердце появилась нежность. Мне было понятно, как мучается Эдеко из-за своих противоречивых мыслей и обязанностей.

Что касается Аттилы, то после моего первого выхода к нему в качестве прислужницы он перестал обращать на меня внимание, во всяком случае, не выделял среди остальных. Если не считать того, что меня по-прежнему охраняли, пока я находилась в хижине, моя жизнь ничем не отличалась от жизни слуг. Мы все были рабами Аттилы и влачили свои дни в страхе вызвать его гнев, который, как я узнала позже, вспыхивал довольно легко.

Чаще всего Аттила гневался на своих сыновей. Эрнак был единственным исключением. Эллак, самый старший, уже почти мужчина, чаще всего вызывал отцовское недовольство, потому что постоянно забывал о главном требовании: беспрекословном подчинении. Например, однажды Аттила, заметив, что Эллак не съел одно из своих яств, велел передать его Эрнаку.

— Но, отец, я собирался съесть его сам, — возразил Эллак и был неправ.

Аттила, совершенно спокойный мгновение назад, вскочил со своего места, на ходу сбросив поднос на пол, и так сильно ударил Эллака, что тот упал навзничь, сбив ногами стол. Вождь закричал, повелевая сыну встать, но тот лишь лежал и стонал, прикрываясь руками. Тогда Аттила, лицо которого стало одного цвета с накидкой на ложе, подошел к упавшему Эллаку и несколько раз пнул его в лицо, грудь, спину и пах. Он бил так сильно, что я опасалась, не умрет ли молодой гунн. Выплеснув ярость, Аттила вернулся на свое место.

— Эллак, — мягко сказал он. — Теперь передай свою тарелку брату.

Эллак окровавленными пальцами нашел свою тарелку, упавшую на пол и залитую его собственной кровью, подполз к Эрнаку и протянул ее брату дрожащей рукой. Эрнак принял ее, рассмотрел внимательно, а затем с ухмылкой, которая делала его похожим на отца, размазал содержимое тарелки по лицу Эллака. Аттила, смеявшийся очень редко, разразился настоящим хохотом, а гости, затаившие дыхание, пока это все происходило, быстро к нему присоединились. Позже, когда я вместе с остальными убирала беспорядок, то нашла на полу несколько зубов Эллака.

Аттила часто раздавал подзатыльники своим сыновьям, правда, никого он не бил с такой яростью, как Элла-ка. Причиной гнева могло стать что угодно, начиная с того, что сыновья медленно ели, заканчивая тем, что смели говорить без очереди. Но хуже всего было то, что никто никогда не знал о приближении бури. Аттила во время ужина чаще всего казался очень тихим и молчаливым. Он спокойно ел мясо и финики — единственную пищу, к которой прикасался, — и слушал других, не проявляя ни к ним, ни к тому, что они рассказывают, ни малейшего интереса. Поскольку невозможно было определить, когда он начинает сердиться, мальчики часто позволяли себе лишнее. Иногда Аттила делал вид, что не обратил на проступок внимания; вернее, это выглядело так, словно ему не было никакого дела. Но чаще всего реакция следовала моментально. Молодой Эрнак, осклабляясь улыбкой слабоумного, при подобных наказаниях всегда оставался в выигрыше, потому что чаще всего Аттила, выместив свое раздражение на том, кто его вызвал, жестом манил Эрнака к себе и гладил по щеке, будто он не человек, а какой-то домашний зверек.

Однажды во время ужина, на который были приглашены жены Аттилы, Онегиз, один из приближенных вождя, вошел в комнату, таща за загривки двоих гуннов. Увидев их, Аттила вскочил, как всегда, не обращая внимания на свой поднос, и стал страшно кричать. Оказалось, что эти двое сбежали из армии во время похода, и их только что поймали. Поднялась суматоха. Пока Аттила орал, беглецы лихорадочно пытались оправдать свое бегство. И вдруг Херека, одна из жен Аттилы и мать Эллака, бросилась вперед и встала перед двумя провинившимися гуннами, закрыв их собой и в отчаянии раскинув руки. Один из этих мужчин оказался ее дядей, другой — братом. Аттила, никогда не расстававшийся с мечом, оттолкнул Хереку с дороги и одним ударом обезглавил обоих дезертиров. В зале все застыло в мертвой тишине. Послышался лишь стук падающих тел и катящихся голов. Потом Аттила повернулся к Хереке. Он все еще держал в руках окровавленный меч, оскалившись так, что можно было пересчитать зубы. Херека догадалась, что ее ждет, и пала ниц, покрывая ноги Аттилы поцелуями. Я слышала звуки этих лобзаний от своего дальнего стола, возле которого стояла, прижав кулаки к губам, чтобы не крикнуть. Все, за исключением Эрнака, спрятавшего лицо в ладонях, теперь смотрели на клинок, подрагивающий в такт биению сердца своего хозяина, и капли крови, стекавшие с него на голову Хереки. Потом Аттила, явно испытав отвращение при виде женщины у своих ног, принял решение, как ни странно, в ее пользу. Меч опустился, и Аттила выразил свое недовольство, просто попинав жену ногами, в то время как она между вскриками и стонами боли возносила хвалу и благодарение великому мужу. Удовлетворившись, Аттила уселся на ложе и велел снова подать ему еды. Этот приказ стал знаком для гостей вернуться к трапезе и разговорам. И так, несмотря на мертвые тела, отрубленные головы, лужи вытекшей и все еще струящейся крови и Хереку, лежащую посреди всего этого, ужин продолжился.