когда театр не может сдержать слово». Дважды и трижды подчеркивая написанное в пылу возмущения, он молниеносно сообщил телеграммой в театр и отдельным письмом на имя директора, что в срочном порядке отзывает право первой постановки и, не веря в объективные причины, разрывает соглашение о сотрудничестве.

Но ледяной ужас этой истории состоял в том, что Матковски действительно простудился, заболел и в 52 года скончался от остановки сердца. Пройдет тридцать лет, свидетели его болезни (врачи, друзья, недруги) все до одного канут в Лету, после чего Стефан напишет: «Последним, что произнес со сцены этот волшебник слова, были мои стихи». Что, откровенно говоря, вовсе не являлось правдой, но летом 1941 года для «нового поколения» национал-социалистов Германии ничего не значило. Наступила эпоха чудовищной деградации, гибель «вчерашнего мира» с его достижениями в науке, культуре, литературе, в мире театрального искусства. Поэтому то, с какими словами на устах 16 марта 1909 года скончался пусть и самый обожаемый актер своего поколения, юным, но давно очерствевшим членам движения «Гитлерюгенд» было безразлично.

Но вернемся к истории постановки «Терсита». Вмешательство мистических аномалий (не берем в счет козни завистников, каких в любой театральной среде во все времена предостаточно) сделает писателя, по его собственному определению, «суеверным». Что прямо подтвердилось и «вторым действием» драмы, второй попыткой ее постановки, на этот раз на сцене Бургтеатра в Вене. Тогда главным посредником в переговорах о постановке выступил уже упомянутый знаменитый актер Йозеф Кайнц. По словам Цвейга, он «случайно наткнулся на пьесу и нашел в ней роль себе по вкусу – не Ахилла, которого хотел сыграть Матковски, а Терсита, его трагического антипода».

Недосягаемый «Король Лир» и «Гамлет» императорского Бургтеатра Йозеф Кайнц, первым открывший миру артистический талант Александра Моисси, попытался убедить директора Пола Шлентера (Paul Schlenther, 1854–1916) дать согласие на премьерную постановку. Но Шлентер, к «большой досаде венцев», наотрез отказался, правда, персонально уведомив автора разъяснением, что как режиссер он «видит, чем интересна моя драма, но не уверен, что успех переживет премьеру».

Цвейг потом не без радости вспоминал, что именно отказ Шлентера сблизил его с давно обожаемым Кайнцем, чему он был гораздо больше рад: «Только подумать – этот человек, которому я поклонялся как божеству, извинялся передо мной, юношей, за то, что ему не удалось осуществить постановку моей пьесы. Но мы не будем больше терять друг друга из виду, обнадежил он меня».

Первый актер венского Бургтеатра Йозеф Кайнц в прямом смысле слова до конца жизни оставался верен драматическому таланту Цвейга. Он заказал ему грациозную, остроумную одноактную пьесу «с одним из тех лирических каскадов, которые он, единственный на немецкой сцене, умел благодаря своей грандиозной технике речи на одном дыхании обрушить с хрустальным звоном в замерший зал». Через три месяца{182} эта пьеса{183} «с двумя вмонтированными большими лирико-драматическими монологами» в черновом варианте была готова, но ввиду гастролей вечно востребованный актер не дождался ее завершения и поспешил в очередной тур по Германии, откуда уже вернулся изможденным и тяжелобольным. Не имея сил и смелости сообщить друзьям об ухудшении своего здоровья, Кайнц прямо из венского отеля был отправлен в больницу. Врачи подтвердили худшие опасения – это был рак и даже успешно проведенная операция не могла продлить жизнь «бессмертного» больше чем на несколько суток.

Стефан приедет в больничную палату и успеет застать кумира своей юности – «в гимназии мы готовы были целовать ему руки и ноги» – бодрым и веселым. По воспоминаниям писателя, Кайнц «лежал ослабевший и измученный, его темные глаза на осунувшемся лице казались еще больше, и я испугался: над вечно юным, исключительно подвижным ртом впервые обозначилась снежная седина усов – я видел старого, умирающего человека. Он скорбно улыбнулся мне: “Даст ли Бог сыграть в нашей пьесе? Это помогло бы мне выздороветь!” Но спустя несколько недель мы стояли у его гроба»{184}.

* * *

Грустная история вновь увела нас в сторону, на этот раз к траурным дням похорон Йозефа Кайнца, который скончался в Вене 20 сентября 1910 года. Пусть этот прославленный «Гамлет» и не добился разрешения на постановку цвейговской драмы в Бургтеатре, пусть не успел на гастролях в Германии «с незабываемым совершенством» продекламировать со сцены монологи из пьесы «Комедиант поневоле». Но ведь Кайнц успел, и это, пожалуй, самое главное, побывать живым и здоровым в зале драматического театра в Дрездене, где 26 ноября 1908 года все же состоялась «проклятая» премьера.

В отличие от Цвейга – «в глубине души мне было все равно» – в тот ноябрьский промозглый вечер Кайнц внимательно наблюдал за так и не сыгранным им самим образом, которого на премьере в Дрездене блистательно исполнил драматический актер Пол Викке (Paul Wiecke, 1862–1944). Сидя в темном зале, Кайнц представлял на освященной сцене себя. В каждом громогласном монологе героя слышал свой голос, свою манеру, в каждом жесте и схватке с противником – вступал в битву и сражался сам. Кайнц громко аплодировал Викке, триумфу всей театральной труппы, костюмерам и режиссеру за то, что «Терсит» вопреки всем препятствиям нашел свою сцену и своего зрителя.

Можно быть уверенными, что чужой успех придал великому актеру такой же прилив сил, такую же радость, какую Маргарет в новелле «Оплаченный долг» принесла состарившемуся, разбитому параличом кумиру ее юности, актеру Придворного театра Петеру Штурцу. Не случайно Штурц покорил юное девичье сердце, стоя на сцене «в греческом одеянии с венком темных волос на голове». Не случайно автор новеллы сравнивает актерский талант героя именно с гением Кайнца и в заключение делает вывод: «Ничто так не возвращает силы, как осознание, что ты помог другому человеку стать счастливым». С пятнадцати лет «придворный артист» Йозеф Кайнц дарил своим многочисленным поклонникам счастье с театральных сцен Марибора, Лейпцига, Мюнхена, Берлина, Вены, и если бы кому-то из его почитателей выпал шанс вернуть «долг» своему кумиру, он получил бы «оплату» сторицей. Впрочем, он и теперь продолжает ее получать данью памяти прежней славы.

* * *

До наступления войны круг друзей и знакомых Стефана Цвейга был гораздо шире, чем мы до сих пор могли себе представить. Городской салон Евгении Хиршфельд на Нуссдорферштрассе и второй салон в ее загородном доме в Пёцлейнсдорфе собирали в своих гостиных не только поэтов, журналистов и литераторов, имена которых были названы выше, но и немало других одаренных интеллектуалов из самых разных областей наук и направлений в искусстве.

Их «мальчишники» наполнились «конструктивистским толком» с появлением Виктора Крафта (Victor Kraft, 1880–1975), будущего философа и члена венского кружка логического эмпиризма, защитившего в 1903 году диссертацию на тему «Познание внешнего мира». Подобно главному герою Ромена Роллана Жану-Кристофу Крафту, сильный духом