Два часа турки вели со столь стойкими противниками жаркий бой. Их солдаты и матросы сражались храбро и с необычайной яростью, «подобно демонам», как не без зависти вспоминал архиепископ Леонард. Постепенно, несмотря на тяжелые потери, стало сказываться численное превосходство. Один из христианских кораблей окружили пять трирем, другой — тридцать длинных лодок, третий — сорок баржей, полных солдат, словно множество муравьев пыталось одолеть огромного жука. Когда одна лодка отступала или тонула, оставив отягощенных оружием людей погибать в волнах или хвататься за обломки, на смену ей подходили новые лодки, не давая добыче уйти. Трирема Балтоглу цепко держалась за самый тяжелый и хуже всего вооруженный из императорских транспортов, «блестяще защищавшийся; сам капитан Франческо Леканелла бросился на помощь». В это время командирам генуэзских кораблей стало, однако, очевидно, что транспорт будет захвачен, если они не вмешаются немедленно. Каким-то образом им удалось совершить соответствующий маневр, подведя свои четыре корабля борт к борту и пришвартовав их один к другому. Зрителям казалось, будто они возвышаются подобно четырем башням посреди роя кишевших вокруг османских судов, стеснившихся так, что образовалась сплошная деревянная поверхность, и из-под нее «почти не было видно воды».

Наблюдатели, столпившиеся на городских стенах и на кораблях у цепи, бессильно смотрели, как спутавшийся рой медленно относит течением к мысу Акрополис и навстречу берегу Галаты. Когда бой приблизился, Мехмед подъехал на лошади к самой воде, возбужденно выкрикивая приказы, угрозы и слова ободрения своим доблестно сражавшимся людям и понукая коня идти по мелководью — он явно желал руководить операцией лично. Балтоглу находился уже достаточно близко, чтобы слышать султана, но при этом игнорировал его громогласно отдаваемые приказы. Солнце садилось. Битва продолжалась уже три часа. Казалось очевидным — турки добьются успеха, «поскольку всерьез взялись за дело, сменяя один другого и ставя на место убитых и раненых новых людей». Рано или поздно запас метательных орудий у христиан должен был иссякнуть, а их энергия — ослабеть. И тут произошло нечто, столь неожиданно изменившее ситуацию, что христиане увидели в этом не что иное, как божественную десницу. Подул южный ветер. Постепенно большие квадратные паруса четырех подобных башням каракк зашевелились, раздулись, и корабли вместе вновь двинулись вперед, подгоняемые непреодолимой силой ветра. Быстро сгруппировавшись, они прорвались через кольцо хрупких галер и поднялись к устью Золотого Рога. Мехмед выкрикивал проклятия своим командирам, судам и «в ярости рвал на себе одежду», но уже наступила ночь, и продолжать преследование генуэзских кораблей было слишком поздно. Вне себя от ярости из-за унижения, испытанного им из-за увиденного, Мехмед приказал флоту отойти в Диколон.

В безлунную ночь две венецианских галеры вышли за цепь. На каждой из них матросы трубили в две или три трубы и громко кричали, создавая у врагов впечатление, будто в море вышло «по меньшей мере двадцать галер», и тем обескураживая неприятеля во избежание преследования. Галеры тащили на буксире парусники в гавань, где в церкви звонили в колокола, а горожане выкрикивали приветствия. «Ошеломленный Мехмед в молчании стегнул своего коня и поскакал прочь».

Средневековая катапульта.

Серьезные последствия морского сражения на Босфоре не замедлили сказаться. Несколько кратких часов неожиданно и существенно изменили психологический баланс процесса осады в пользу защитников Города. Весеннее море стало огромной сценой для публичного посрамления османского флота, зрителями которого явилось как греческое население, толпившееся на стенах, так и правое крыло армии во главе с Мехмедом на противоположном берегу.

Для обеих сторон стало очевидно — новый мощный флот, чье первое появление в проливах так ошеломило христиан, не мог противостоять опыту западных мореплавателей. Его победили за счет превосходства в умении и снаряжении, ограниченных возможностей галер — и в немалой степени благодаря везению. Отсутствие надежного контроля над морем означало: борьба за покорение Города будет сопровождаться тяжелыми битвами, какие бы успехи благодаря пушкам султана ни достигли у стен, окружающих Город с суши.

Настроение горожан неожиданно поднялось: «Честолюбивые замыслы султана расстроились, а его прославленная мощь умалилась, ибо множество его трирем никакими средствами не смогли захватить одно-единственное судно». Корабли не только привезли зерно, оружие и людей, в чем ощущалась острая нужда, — они дали обороняющимся драгоценную надежду. Ведь подошедшая маленькая эскадра могла оказаться лишь авангардом большого флота, идущего на выручку Городу. И если четыре корабля смогли нанести поражение османскому флоту, что сможет сделать дюжина хорошо вооруженных галер из итальянских республик, как не решить исход всей битвы? «Неожиданный результат возродил их надежды, ободрил их и внушил им весьма радужные мысли не только о том, что произошло, но и о том, чего можно ожидать». В лихорадочной религиозной атмосфере вооруженной борьбы подобные события никогда не оцениваются лишь с точки зрения состязания людей и материалов или игры ветров — они воспринимаются как очевидное свидетельство помощи Божией. «Они напрасно молились своему пророку Мухаммеду, — писал хирург Николо Барбаро, — а наш Господь Вечный услышал нас, христиан, поэтому мы одержали победу в битве».

Видимо, примерно тогда Константин, вдохновленный этой победой или же неудачей предыдущей атаки османов на суше, посчитал настоящий момент подходящим для заключения мира. Вероятно, он предложил ради спасения репутации Мехмеда выплатить ему контрибуцию, что позволило бы султану отступить с честью. О своей инициативе он мог сообщить через Халил-пашу. Во время осады между защитниками и атакующими возник сложный симбиоз, и Константин прекрасно знал — в лагере мусульман за стенами происходит брожение. Впервые с начала осады стали высказываться серьезные сомнения. Константинополь оставался неподатливым — «костью в горле Аллаха», — подобно замкам крестоносцев. Город представлял собой как психологическую, так и военную проблему для тех, кто сражался за веру. Уверенность в себе, связанная как с технологическим, так и с культурным аспектами, требовавшая нанести поражение неверным и разрушить уходящий глубоко в историю стереотип, внезапно вновь дала трещину. Смерть Аюба, знаменосца Пророка, у стен Города восемь столетий назад наверняка сильно отозвалась в памяти осаждающих. «Это событие, — писал османский хронист Турсун-бей, — вызвало отчаяние и беспорядок в рядах мусульман… армия разделилась на группы».

Наступил решающий момент с точки зрения веры самих осаждающих в свое дело. Практически возможность затянувшейся осады со всеми ее проблемами, касающимися как обеспечения, так и боевого духа, вероятность поражения — беды средневековых армий, ведущих осаду, и риск того, что люди могут разбежаться, скорее всего приняли угрожающие размеры вечером 20 апреля. Все вышеперечисленное влекло за собой очевидную опасность лично для Мехмеда: его власть оказывалась под угрозой. Вот-вот мог разразиться открытый мятеж янычар. Мехмед никогда не пользовался любовью регулярной армии в отличие от своего отца Мурада. Она уже дважды бунтовала против нетерпеливого юного султана, о чем отнюдь не забыли. Особенно хорошо помнил тогдашние события Халил-паша, великий визирь.