– Это твой дед.

– Когда это было?

– Мы ещё были женаты. Рейчел тут, наверное, лет девять.

На следующей фотографии была та же девочка, но уже тинейджер. Она сидела в каком-то кафе, одетая в комбинезон. Рядом сидела её мама с сигаретой. На столе лежала стопка учебников. Девочка и её мама смотрели в камеру, не улыбаясь, каждая думала о своём. На следующей фотографии те же двое на низком оранжевом диване. Маме тринадцать или четырнадцать, на ней полосатая футболка, руки скрещены, голова закинута назад. Она улыбается камере. Бабушка сидит на подлокотнике, серьёзная и отрешённая. Следующее фото сделано несколько лет спустя. Маме лет семнадцать, она опирается на свой синий велосипед (мой синий велосипед), всё её счастье пропало. Руки скрещены, волосы коротко подстрижены, мрачная одежда – тёмный свитер аргайл[21] и тёмно-синие джинсы. Дальше – мамин выпускной. В её руках – перевязанный лентой свиток. Мантия, академическая шапочка, ничего не выражающее лицо.

Зачем это было? Вся эта жизнь. Это нельзя забрать, вернуть.

– Я была не очень хорошей матерью, – сказала бабушка.

Повисла тишина.

– Она приезжала на выходные, когда начинала учиться в университете. Но потом перестала приезжать. Бабушка смотрела куда-то вдаль, наклонив голову, как мама.

– Наверное, тебе было одиноко.

Она отвернулась.

На последнем фото была мамина свадьба. Толпа молодых людей. Мужчины с закатанными рукавами и распущенными галстуками. Девушки с растрепавшимися причёсками. Блестящие лица. Не дышащие. Папа с торчащими волосами. Мама рядом с ним, сверкает улыбкой в камеру.

– Каким был папа тогда?

– Я впервые увидела его в день свадьбы.

Это меня поразило. Я хотел сказать что-нибудь доброе.

– Он бы тебе понравился.

Бабушка издала всхлипывающий смешок.

– Почему вы с мамой не ладили?

– Иногда у нас получалось. Помнишь, когда вы приезжали?

– Ага.

– Хорошее было время. И она назначила меня твоим опекуном, это тоже что-то значит, – бабушка замолчала. – Она сказала, что я не поддерживала её, когда она была ребёнком.

Она снова наклонила голову, будто уйдя в собственный мир – как мама. Я подумал, может быть, это у них было общее: грусть. И обе не знали, что с ней делать.

– Мне жаль, бабушка, – сказал я.

Она вернулась из своего мира.

Потом поморщилась и взялась за живот.

– Ты в порядке?

Она закрыла глаза и замерла в напряжении.

– Ба?

Она расслабилась, открыла глаза.

– Ты в порядке?

– Каким он был? – спросила бабушка. – Твой отец.

Внезапно я представил его – он медленно, тихо шёл. По лесу. Улыбался, дурачился. Смешил маму.

– Он был просто папой, – сказал я.

Я положил фотографии обратно в конверт и протянул его бабушке.

– Оставь себе, – сказала она.

– Но они твои.

– Оставь себе.

– Они твои, – я вытянул руку с конвертом.

Она не приняла конверт. Я положил его себе на колени и снова вынул фотографии. Та со свадьбы: мама и папа, а вокруг их друзья, кучно и жарко, будто именно в этот момент они прекратили танцевать.

Я засунул остальные фото в конверт. В одной руке я держал фотографию со свадьбы, второй снова протянул конверт бабушке. Она взяла его. Наши руки соприкоснулись. Её кожа была очень мягкой.

Закат. Январь. Мёртвое сердце года. Скелеты чёрных деревьев тянутся к небу. Я закутался в куртку, развожу огонь.

Через деревья перед домом пробивается последний бледный свет с запада. Шипят резаные овощи на сковородке, доносится их сочный запах.

– Как работа сегодня? – спросил я, войдя в кухню.

– Нормально, – ответила бабушка, моя руки. Она не любила говорить о работе. – А у тебя как?

– Нормально.

Бабушка пустила меня к раковине, встала рядом. С её вытянутых рук капала вода, она мечтательно наклонила голову.

– О чём ты думаешь? – спросил я.

– Просто устала.

Она вышла из кухни, села на табурет около телефона под лестницей, сняла фиолетовые мартинсы и поднялась. Хлопнула дверь ванной. Она включила душ, пробудив ото сна бойлер. Она забыла свой чай. Я помешал овощи, поглядывая в окна.

Говорят, в сумерках можно не заметить волка даже стоя от него в десяти ярдах и глядя прямо на него.

Я закрыл сковородку крышкой, открыл заднюю дверь и прямо в носках вышел на край лужайки. С горы падала белая вода. Вода вытекала по трубе из ванной.

Я засмотрел темноту до дыр.

Ничего.

Я вернулся в кухню. По подъездной дорожке ехала машина. Я пошёл в гостиную чтобы посмотреть, кто это.

Это была чёрная машина Дэнни Скотта.

Я отошёл от окна и поспешил к телефону под лестницей. Положил палец на девятку.

Полиция не успеет вовремя.

На кухне, на разделочной доске лежал нож для овощей. Я вспомнил ночь ножа, оставил его на месте и вернулся в гостиную.

Машина всё ещё была там, низкая, чёрная, она урчала в темноте.

Включились фары, осветили деревья. Двигатель рявкнул. Снова рявкнул.

– Кто это? – крикнула бабушка, спускаясь по лестнице в своём розовом халате. Её волосы были мокрыми после душа. Она прошла мимо меня.

Я прикусил губу.

Машина рыла землю, как бык, готовящийся рвануться вперёд.

– Ну, у него…

Я не слышал конца предложения, потому что машина снова взревела. Бабушка села на табуретку и начала натягивать мартинсы.

– Бабушка!

Она подошла к двери, подняла руку к щеколде.

– Они тебя побьют!

– Кто?

Не было ничего даже близко настолько ужасного, как бабушкин взгляд.

В конце концов, мне пришлось взглянуть ей в глаза.

– Дэнни и Стив Скотт.

Бабушка открыла дверь и уверенно вышла наружу.