Утром Дорожкин проснулся рано. С интересом понял, что ни руки, ни ноги, сделавшись горячими и как будто тряпичными, его не слушаются. Открыл глаза, повернул голову и подумал, что представить на соседней подушке лицо Машки еще может, но уже не хочет, а лицо Маргариты хочет…

– Но не дай бог, – буркнул вслух Дорожкин и сполз с кровати на пол. Именно так, ползком, стискивая зубы, он добрался до беговой дорожки, поднялся, цепляясь за рулевую колонку, щелкнул клавишей и понемногу, медленно, начал переставлять ноги. Сердце зашлось в обиженном стуке, колени и плечи заломило стынущей болью, но Дорожкин продолжал медленно переставлять ноги, пока они не стали подчиняться ему снова.

– Дурак я, конечно, – резюмировал Дорожкин вчерашний заплыв, когда стоял в душевой кабинке. – Ну и пусть. Главное, по делу не сглупить.

О каком деле он говорил, Дорожкин пока еще не знал, хотя был уверен, что может сглупить по любому делу. Тело все еще продолжало ныть, но способность к мыслительной деятельности, кажется, начала возвращаться.

– Суббота, – вдруг сообразил Дорожкин и начал одеваться.

Кофе в «Зюйд-осте» действительно был весьма приличным. Не восхитительным, а очень приличным. Как раз такой и нужен был Дорожкину. Машка как-то сказала ему, что восхитительный секс – это очень хорошо, но чаще всего достаточно просто хорошего. А порой и мимолетного перепихона выше крыши.

– Врала, конечно, – пробормотал Дорожкин, глотая густой горячий напиток. – Во всех трех вариантах врала.

В кафе было полно детишек, чему способствовал его ассортимент. Кроме кофе, дорогого коньяка и какой-то расфасованной в пластик ерунды на витрине имелось не меньше сотни сортов мороженого. Худощавый мороженщик с бейджиком «Гарик» прыгал вдоль повизгивающей очереди со стальным дозатором и умудрялся каждому маленькому покупателю зачитывать какой-то новый, особенный стишок.

– Всего сто стишков, – зевнула стройная, ослепительная брюнетка-барменша, как прочитал Дорожкин на ее карточке, Нонна. – Сколько сортов мороженого, столько и стишков. Ну и имя можно вставлять в каждый. Гарик жжет. Детишкам нравится. По субботам и по воскресеньям у нас всегда тут детвора. Хотите попробовать?

– Меня Евгений зовут, – ответил Дорожкин, расплачиваясь. – Рифмы подходящей к нему нет. Зачем мучить Гарика?

– Почему же? – не поняла Нонна. – Евгений – гений.

– Нет, – не согласился Дорожкин. – Тогда уж «Евгений – не гений».

Он вышел на улицу, вдохнул запах леса и луга, который не покидал улиц Кузьминска, если ветер не дул со стороны теплиц, согнал с велосипеда оседлавших его сорванцов и покатил по Октябрьской. Мимо сырых домов с потемневшими от дождей каменными рожами на стенах, мимо почты, здания администрации, «Торговых рядов», «Дома быта», участка, шашлычной и велосипедной мастерской, мимо длинной одноэтажной ткацкой фабрики и пилорамы, от которой пахло свежеубитым деревом, пока не завидел перекресток, на котором сходились улицы Конармии и Бабеля, теплицы и угол кладбища. На одной стороне перекрестка стояла церковь, а на другой на бетонном постаменте машинка. Точно такая же, как и на фотографии в институте, на которой рядом с ней расположился Адольфыч. Дорожкин спешился и подошел к постаменту. На бронзовой плите была вырезана надпись: «ГАЗ-67Б», а ниже добавлено «На этом автомобиле водителем Простаком В. А. в пятницу 13 октября 1950 года был открыт город Кузьминск».

Дорожкин перечитал надпись еще раз и еще раз, отошел в сторону, разглядывая не единожды перекрашенную машинку, и недоуменно почесал затылок. По всему выходило, что если на фотографии в институте был тот же самый газик и Простак В. А. совпадал с нынешним мэром Кузьминска, то за прошедшие шестьдесят лет последний нисколько не изменился? И что значило: «Был открыт город Кузьминск»? Или то самое и значило?

– Ну и что? – пробормотал Дорожкин.

Действительно, стоило ли зря ломать голову? Или удивительная сохранность Адольфыча была самой большой загадкой Кузьминска?

Дорожкин козырнул антикварному автомобильчику, развернулся и пошел через дорогу. Поодаль высились кладбищенские ворота, возле которых толпились те самые горожанки с авоськами, которых Дорожкин ежеутренне наблюдал из окна своего кабинета. Слева стояла церковь. Массивный, беленый четверик накрывал восьмерик, над ним щетинился деревянной осиновой плиткой шатер, а уж его венчала медная луковица с крестом. Территорию храма окружала низкая кирпичная ограда. За скромными воротцами притулился бревенчатый ларек с набором крестиков, икон, лампадок и свечей, тут же спала у дощатой будки дворняга.

Дорожкин пошел к церкви и, еще не доходя до ее дверей, вдруг услышал музыку. Чудесным образом такты мелодии оживляли и церковную ограду, и саму церковь, и даже серое небо над головой. Знакомый волшебный голос задорно и глубоко пел, выговаривал столь же знакомые слова. Странно его было услышать именно здесь. Едва ли не столь же странно, как слышать, видеть и пытаться понять все прочее, что происходило с Дорожкиным в маленьком подмосковном городишке.

Allez, venez, Milord!

Vous asseoir a ma table,

Il fait si froid, dehors,

Ici c'est confortable.

Laissez-vous faire, Milord,

Et prenez bien vos aises,

Vos peines sur mon сoeur

Et vos pieds sur une chaise.

Je vous connais, Milord,

Vous ne m'avez jamais vue.

Je ne suis qu'une fille du port,

Une ombre de la rue…[23]

Легкая мелодия мешалась с печальными паузами и медленным речитативом, чтобы вновь с французским прононсом окатить задором маленького гениального существа. У дверей музыка стала громче, Дорожкин потянул на себя створку, и музыка, только что гулявшая под сводами церквушки, утихла.

– Здравствуйте, – сказал Дорожкин священнику, который сидел в центре зала на скамье. Рядом стоял старенький проигрыватель.

– Здоровы будете, коли не шутите, – кивнул священник, снимая с винила звукосниматель и расправляя полу рясы.

– Не торгуете в храме?

Дорожкин вдохнул запах ладана, окинул взглядом резной иконостас, киоты, покрытые цветастыми фресками колонны и своды, поднял взгляд к тяжелой люстре. Сквозь окна в куполе церкви падали лучи света, но их было мало, и огонь одиноких свечей на массивных многоярусных подсвечниках не терялся.

– А вы купить что хотите? – прищурился священник, поглаживая короткую, но окладистую светлую бороду.

– Нет, – пожал плечами Дорожкин.

– А что тогда спрашиваете? – Взгляд у священника был усталым, глаза покрасневшими. – Я же не спрашиваю вас, отчего вы у входа не перекрестились?