Но и к Романову подоспела подмога. Говорить толком его братишка Ваня так и не научился, не зря его прозвали Кашей, да и драться особо не умел, но чуть погодя к ним присоединился еще один, узкоглазый. Как я позже узнал, какой-то родич братьев Романовых, князь Василий Карданукович Черкасский из родни второй жены Ивана Грозного Марии Темрюковны. Этот был помоложе и дрался лихо. Вон как мастерски отоварил своим посохом по спине Григория, вторым ловким ударом под коленки вывел его из строя, завалив на пол, и — ах какой умница! — наступил на край его шубы, дабы тот не смог подняться.

С превеликим трудом сдерживая довольную улыбку, я изобразил на лице растерянность и обескураженно развел руками — мол, никак не ожидал такого и не пойму, что делать. Впрочем, мое невмешательство на столь же пассивном общем фоне выглядело вполне естественно — остальные бояре вовсе не торопились разнимать дерущихся. Более того, в отличие от меня они даже не особо скрывали получаемое от драки удовольствие, любуясь занятным зрелищем по принципу: «Двое дерутся — третий не встревай».

Хотя что я? Какие двое — вчетверо больше, ибо подключились остальные Нагие, которые Александровичи, ринувшись в атаку на разошедшегося Черкасского. Тот продолжал ловко орудовать своим посохом — видать, не впервой, — но врагов оказалось слишком много. Да и вообще пятеро против троих — чересчур большой перевес, тем паче Нагие тоже вспомнили про свои посохи. И если Василий Карданукович продолжал держаться на ногах, с трудом отбиваясь от Афанасия и Андрея, то Каша уже рухнул на пол рядом со своим старшим братцем, упавшим чуть ранее. Правда, бывший монах завалился не один, а в обнимку с Михаилом Федоровичем, продолжая отчаянную схватку в партере, несмотря на нещадные пинки третьего Александровича, тоже Михаила.

О как, и кровь на губах показалась. Это Черкасский засветил Андрею. Да и лежащему Федору Никитичу нос разбили. Я с неохотой посмотрел на Дубца, замершего у двери в ожидании моего сигнала разнять дерущихся. Давать его не хотелось, и я решил выждать одну минуту, пока кто-нибудь не выплюнет первый выбитый зуб. Увы, зубы у бояр, очевидно благодаря частому употреблению лука и чеснока, оказались крепкими. Ну тогда…

Я еще раз укоризненно покачал головой, посмотрел на Дубца и ткнул пальцем в увлеченно сражающихся бояр. Тот кивнул и вынырнул наружу. Вернулся он спустя пару секунд, и не один. Теперь за его спиной стояло два десятка самых дюжих стрельцов. Заранее проинструктированные мною (я с самого начала, исходя из рассказов Власьева, предусмотрел такой вариант в качестве возможного), они ничуть не удивились увиденному зрелищу, неспешно прошли к дерущимся и столь же неторопливо принялись их разнимать.

Действовали стрельцы строго согласно полученным от меня распоряжениям, то есть вежливо, без рукоприкладства, но и не особо церемонясь. Федора Романова, например, они оттаскивали от Нагого за шиворот. А так как боярин, рыча от злости, намертво вцепился в своего противника обеими руками — попробуй отдери, то в конечном счете, когда боярина удалось усадить на лавку, оба воротника его роскошных шуб представляли весьма жалкое зрелище, особенно у верхней. Один оторванный край куда ни шло — деликатно лежал у бывшего монаха на плече, зато второй бесцеремонно свесился на спину, и конец его болтался где-то на уровне поясницы.

Впрочем, лицо боярина имело еще более плачевный вид. Один глаз подбит, помимо разбитого носа и губам изрядно досталось, вон как кровоточат, а на правой щеке следы от всех пяти ногтей Михаила Федоровича — не стрижет он их, что ли? Ну красота, да и только. Век бы любовался, но нельзя — народ не поймет. И я, взяв слово и извинившись перед присутствующими, что хоть и не по своей вине (выразительный взгляд в сторону Федора Никитича), но не договорил до конца, огласил две остальные фамилии членов Опекунского совета.

Романов изумленно поднял голову, услышав свое имя, и обиженно надулся, с укоризной глядя на меня. Мол, за каким хреном он тогда столь отчаянно сражался? Но уже через пяток секунд выражение его лица сменилось на озадаченное. Ну да, понимаю. Недавно ратовал за разгон всего совета или, на худой конец, его полное переизбрание, и как теперь быть, с учетом резко изменившихся обстоятельств? А я еще и подлил маслица в огонь, на всякий случай напомнив присутствующим — вдруг забыли — о словах боярина. Дескать, как насчет смены состава?

Пришлось Федору Никитичу вновь подниматься со своего места и мямлить, поминутно вытирая кровь с разбитых губ, что князь Мак-Альпин его неверно понял, ибо речь шла вовсе не о полном разгоне назначенных Дмитрием опекунов будущего государя.

— Как же не о том, когда как раз о том! — не выдержав столь нахального вранья, возмутился Воротынский, осуждающе глядя на бывшего монаха. — Что-то ты ныне, Федор Никитич, ровно лиса, во все стороны хвостом виляешь, благо что почти им обзавелся. — И он с усмешкой кивнул на болтавшийся на спине Романова оборванный воротник.

Смеялись все. Даже мои гвардейцы, как ни старались, не сумели удержаться от улыбок. Но едва веселье стихло, как Иван Михайлович обратился ко мне.

— А ты, князь, всех бы враз огласил, а не цедил, яко чрез сито, по имечку. Глядишь, тогда и такого сраму не было, — жестко заметил он. — Да заодно поведай, кто еще сии слова Димитрия Иоанновича слыхал, дабы веру в их подлинность в нас укрепить.

Я ответил, что больше государь в Опекунский совет никого не включил, а если говорить о вере, то я, кажется, до сих пор ни разу не давал повода усомниться в истинности моих слов. Но коль князь Иван Михайлович в них сомневается, что ж, при кончине присутствовал не только я с гвардейцами, но и кое-кто из духовных лиц. Надеюсь, их словам поверят больше, чем моим.

И вновь повелительный хлопок в ладоши, и снова Дубец исчез за дверью, появившись в палате с архимандритом. Отца Исайю встретили уважительным гулом. Еще бы, духовник государя, и до того занимал должность далеко не из последних. Как мне рассказал всезнающий Власьев, Владимирский Рождественский монастырь по старшинству уступает лишь Троице-Сергиевому, да и то последние пятьдесят лет, а ранее подпись его настоятеля на всех документах вообще стояла выше всех прочих архимандритов. Словом, не хухры-мухры.

Отец Исайя, разумеется, все подтвердил, а заодно с умилением поведал, что государь не стал таиться, исповедуясь громко вслух, и грехов у него оказалось яко у птицы небесной, потому и душа его, подобно им, летает ныне у самого трона господня. А в заключение он процитировал слова Дмитрия о том, будто князю Мак-Альпину доподлинно ведомы его сокровенные помыслы и чаяния, кои государь не успел до конца осуществить, и сообщил, что я перед смертью пожалован титлой думного боярина.

А ведь и правда. И как я сам про него запамятовал?

Не забыл архимандрит упомянуть и о проклятии, которое царь посулил обрушить на каждого, кто осмелится воспрепятствовать реализации его задумок, буде даже тот его родич.

— А о чем оные задумки? — осведомился Воротынский.

Отец Исайя сокрушенно развел руками:

— Сказал, что они ведомы князю, вот и все.

Иван Михайлович перевел вопросительный взгляд на меня.