что достал до дна. Потом я выбрался на камень и вытащил за руку девушку. Тоня стояла на камне, нагая, и не прикрывалась, по её телу стекали струйки воды. А я стоял и любовался. Потом мы легли на горячий камень и наблюдали за маленькими облачками, которые показывались из-за горы Спящий Рыцарь.

— Вадик, я так мало знаю тебя. Давай поиграем в игру. Ты будешь спрашивать меня о себе, своих привычках — а я попробую ответить. Или угадать. А ты честно-честно скажешь, угадала или нет!

— Давай. Моя любимая рок-группа?

— ДДТ?

— Очень хорошая группа. Но самая любимая, всё-таки — Алиса. И дело не только в песнях: Костя Кинчев — такой же ренегат, как и я. Только он сейчас совершает путь от нигилизма к вере, а я иду в обратном направлении. Мой любимый цвет?

— Синий?

— Зелёный.

— Конечно, зелёный! Я же подумала сначала про зелёный. Ладно. Давай ещё!

— Мой любимый поэт?

— Это уже сложнее! Ты читай стихи, а я угадаю.

Я помолчал, потом прочёл стихотворение — спокойно, почти не интонируя:

Не спят, не помнят, не торгуют.

Над чёрным городом, как стон,

Стоит, терзая ночь глухую,

Торжественный пасхальный звон.

Над человеческим созданьем,

Которое он в землю вбил,

Над смрадом, смертью и страданьем

Трезвонят до потери сил. .

Над мировою чепухою;

Над всем, чему нельзя помочь;

Звонят над шубкой меховою,

В которой ты была в ту ночь.

— Я знаю, кто написал эти стихи, — Тоня открыла глаза, — это Александр Блок. Мы в школе проходили поэму «Двенадцать» про революцию. Я тогда не понимала, почему тонкий, ранимый Блок мог быть за красных.

— Он только сначала был за красных. А потом всё понял.

— Это значит, что, если бы сейчас случилась революция, ты был бы за белых, — она серьёзно посмотрела на меня.

Я кивнул.

— Представила, что мы с тобой на набережной в Севастополе — стоим и смотрим, как на рейде дымятся трубы кораблей генерала Врангеля. И мы с тобой думаем — сесть на корабль или остаться? Как думаешь, ты бы мог эмигрировать?

— Думаю, я бы остался.

— И нас бы расстреляли, — она разгладила мои волосы. Потом перевернулась на спину и лежала молча.

— Тоня, какой мой любимый напиток?

— Это вино! Ты его постоянно пьёшь, и даже меня научил.

— Обожаю вино. Но нет, жду другие версии!

— Может, виски?

— Думаю, виски — это прекрасная штука. Но я ещё его не пробовал. Тот напиток, о котором я говорю — это чай из суданской розы. Каркаде.

— Каркаде? — Тоня удивлённо посмотрела на меня, — Странно, я никогда не пила кракаде! Да, я буду называть его Кракаде!

— Почему же?

— Теперь, когда ты будешь пить свой суданский чай, будешь всегда вспоминать меня и этот пляж. Потому что только я называла этот чай так: кра-ка-де!

— Я не хочу так.

— Ты не хочешь меня вспоминать?

— Не хочу. Давай по-другому. Мы будем вместе с тобой пить чай каждое утро. В квартире с большой светлой кухней. И обязательно, чтоб окна на восток.

— Договорились, — улыбнулась Тоня.

Мы стоим над перевалом Шайтан-Мердвень, держась за руки. За нашей спиной лесок, в нём Пол рассказывает про Ирландию группе скаутов, которая пошла с нами на день в горы: сейчас привал. Мы с Тоней смотрим на белую змею дороги, которая ползёт под перевалом, на грозовое небо, на далёкие домики санатория. Как будто не лето теперь, а сентябрь, и Тоня осталась со мной в Крыму, и мы ушли в поход с палаткой.

— Расскажи мне про это место, — тихо говорит она, — я слышала, что здесь из Гурзуфа в Бахчисарай проходил Пушкин.

— О да, Александр Сергеевич тут бывал. Хотя, как по мне, этот перевал ну очень неудобный. Пушкин писал, что они не могли здесь ехать на лошадях и шли, держась за их хвосты.

— Он, наверное, чувствовал себя счастливым в этих местах?

— Угадала. Это была ссылка, которая исцелила его душу. Тут, в Гурзуфе, Пушкин влюбился.

— Влюбился и писал стихи о своей любви, а не пытался научить девушку купаться голой и делать другие бесстыдства, — Тоня поглядела на меня с улыбкой.

— Ну в то время не было купальников, вообще-то, — парировал я, поэтому и учить было не нужно. Александр Сергеевич, кстати, вставал в Гурзуфе очень рано — чтобы подняться на скалу в оливковую рощу и оттуда подглядывать, как его возлюбленная купается без ничего.

— Ну ты врунишка! Пушкин — солнце русской поэзии, а ты говоришь — подглядывал! Признайся, ты эту историю прямо сейчас и придумал.

— Не придумал, нам её в университете на лекции рассказывали.

— Ваши преподаватели — совсем бессовестные, если студентам такие байки травят! Ну вот представь — ты сам стал известным поэтом и музыкантом. И какой-нибудь профессор давай в твоей жизни копаться: читать письма, расспрашивать твоих друзей, с кем ты целовался в таком-то году и какую песню написал по этому поводу. Будет рассуждать, голые вы купались или нет, что пили и что ели. Или вообще назовёт твою форосскую девушку художественным вымыслом. Начнёт студентам рассказывать, а те будут хихикать. И что ты сделаешь?

— Знаешь, а всё литературоведение ведь построено на таком копании. Но, конечно, я бы в этого исследователя чем-нибудь кинул. Скажем, пепельницей.

— А если он возникнет после твоей смерти — откуда будешь пепельницей кидать?

— Из ада, конечно, — улыбнулся я и провёл рукой по её бедру.

Мы взяли рюкзаки, пересчитали скаутов по головам и спустились Чёртовой лестницей на старую Ялтинскую дорогу. Возвращались в лагерь, ускорив шаг: быстро темнело, поднялся ветер, который кружил по асфальту сухую листву. На душе было тяжело. Через две недели заканчивалась последняя смена и я возвращался в Симферополь на учёбу. Тоня тоже уезжала