– Пойдем в замок, – взмолился Киран и взял Бранвин за руку. – Поспешим, твоя матушка могла уже прослышать.

– Похороните голову, – содрогнувшись и зарыдав, распорядилась она, и Киран посмотрел на Скагу.

– Я прослежу за этим, – ответил тот и, велев своим людям смотреть в оба, направился к воротам. Киран укрыл краем своего плаща Бранвин и повел ее в башню, в свет факелов и тепло, чтобы самим сообщить Мередифи о происшедшем.

Но, отведя Бранвин к матери и дав ей полный отчет, Киран снова спустился во двор к Скаге.

– Он? – спросил он Скагу, улучив момент, когда их никто не слышал.

– Нет, – ответил Скага, – взор его был темен и суров. – Я знаю это по старому шраму, который был у моего господина; но они обезобразили его до неузнаваемости. Мы похоронили ее. Их ли то был человек или наш – мы не знаем. Скорее их, но к чему рисковать?

Киран ничего не сказал и отвернулся, не удивившись, ибо он сражался со сбродом Ан Бега не первый год, но его продолжало воротить от них. Он жаждал битвы с оружием в руках, чтобы достойно ответить этим людям. Но час еще не настал. Никто не нападал. Неприятель надеялся, что увиденное повергнет их в размышления.

Весь день стояла тишина. Киран сидел в зале, пытаясь дремать в те редкие минуты покоя между видениями кровавого поля и еще более страшным зрелищем гневного Элда, шелестящего за стенами. То и дело он просыпался в испуге и долго глядел на привычные домашние вещи – на каменную серость стен или на языки пламени в очаге, прислушиваясь к человеческой речи входящего и выходящего люда. Пришла и посидела с ним Бранвин – и он был благодарен за привнесенный ею мир.

– Киран, – время от времени доносился до него слабый зов, разрушая его спокойствие, но он старался не обращать на него внимания.

В ту ночь они вдвое увеличили число караульных, не веря уже ни во что; но в зале пылал очаг, и было уютно. К Кирану вернулся аппетит, и снова арфист исполнял им воинственные песни, вселяя в них мужество, и лишь камень мучил его – в ушах Кирана звучали другие мотивы, более медленные и нечеловеческой мелодичности, превращая звучавшие песни в угрюмый диссонанс. И слезы бежали по его щекам. Но арфист принимал их на свой счет и радовался, чувствуя себя польщенным. Киран же не осмеливался ничего сказать.

А дальше его ждали кровать и одиночество, и тьма, но хуже всего – тишина, в которой он слышал лишь внутренние отголоски, и нечем их было заглушить. Он постыдился просить еще света, как малое дитя, и все же пожалел, что не попросил, когда все легли и он остался один.

Киран не стал задувать лампаду, так подкрутив фитиль, чтоб он горел как можно дольше. В молчании он вел войну с камнем, с воспоминаниями, что не принадлежали ему, в которых не было ничего человеческого; они становились все явственнее и мощнее за долгие часы одиночества, так что даже пробуждение не ограждало от потока образов, который обрушивался на него.

Лиэслиа. Это было нечто большее, чем воспоминания. Киран впитывал саму природу того, кто лелеял эти сны так долго: гордость, не признававшую ничего из того, что он сам считал добрым и красивым, раскидывавшую перед ним такие эльфийские красоты, что на их фоне все бледнело и он ощущал печаль собственного мира. Он попытался снять камень при свете, но это оказалось еще страшнее, ибо тут же пришла ноющая боль – осознание того, что часть его пребывала в черном Элде. И тут же он почувствовал, что за ним следят, и ночь стала казаться мрачнее, а язычок пламени – тусклым и слабым. Он поспешно надел цепь себе на шею, дав камню лечь на своей груди, и боль растаяла… зато вернулись мучительные яркие видения.

Потом лампада погасла, и он остался лежать во тьме. В комнате царила мертвая тишина, и отгонять воспоминания ему было все труднее и труднее.

– Спи, – прошептала издали Арафель с жалостью в голосе. – Ах, Киран, спи.

– Я – человек, – ответил он ей шепотом. – Но перестану им быть, если отдамся камню.

И музыка пришла к нему – нежное пение, ласкавшее и наполнявшее невыразимой истомой, убаюкивая все его чувства. Он невольно заснул, и сны вползли в него, сны о гордом князе Лиэслиа, о его сжигающей гордыне, а иногда и бессердечии. Киран тосковал по солнцу, которое вернуло бы к действительности привычные, обычные вещи; и когда наконец солнце встало, он уронил голову на руки и заснул настоящим сном, окончив битву за свою душу.

Кто-то кричал. Он проснулся от медного воя тревоги, с улицы слышались крики, что готовится штурм. «К оружию!» – разносилось по коридорам Кер Велла и из дальних дворов. «К оружию и к бою!»

Страх поднял Кирана на ноги, страх и безумное облегчение, что наконец враг был не внутри него, но снаружи и уязвимый для оружия в человеческих руках. Он натянул одежду и бросился, как прочие воины замка, сначала в зал, в поисках Скаги – а затем вниз по лестнице в оружейную. Скага вооружался, с ним были и другие.

– Дайте мне оружие, – взмолился Киран, и Скага распорядился. Мальчики бросились измерять его, подыскивая доспехи по размеру. Звуки тревоги затихли. Все готовились к сражению. Оруженосцы вбегали и выбегали с колчанами стрел, и комната дымилась от разогреваемого масла. Его зашнуровали в кожи, и пажи со всех ног примчались со старой кольчугой. Киран нагнулся, и они просунули в нее его руки и голову; он выпрямился, и она впилась в его тело, пронзая ледяными иглами и ядом. «Нет», – услышал он настойчивый шепот, моливший его, но снова отринул его. «Нет», – бушевал его собственный разум, чувствуя, как просачивается яд в его тело, леденя и лишая сил. Слезы подступили к глазам Кирана, а во рту появился горький и резкий привкус железа. Мальчики зашнуровали его, и он встал; они пристегнули меч, и Скага в полном вооружении воззрился на него в изумлении, ибо видно было, что Киран ослаб и пот струился по его лицу, замерзая на ветру. Боль нарастала, вгрызаясь в его кости и мозг, лишая его чувств.

– Нет, – закричал он Арафели и – нет! – прошептал он и рухнул на колени. И сломленный болью, согнулся, теряя сознание. – Снимите, снимите это с меня.

– Помогите ему, – приказал Скага, в сомнениях метнулся туда и обратно и кинулся заниматься своим делом, ибо наступление уже кипело, как водопад, и крики раздавались все ближе, и луки свирепо завывали, посылая стрелы вперед.

Пажи расстегнули пояс и распустили шнуровку,