– Вот оно и получается, что короновали Второго Владимира. И стало быть, механизм этого проклятия запущен с той поры. Потому и плохо сделалось вам, ибо сказано, что начало разрушения поразит главу царя и кровь выступит на ней. И есть всего семь лет, а нынешний год как раз седьмой, и на исходе, и вот должен этот Змеиный Глаз всех погубить, – нескладно и косноязычно даже объяснял Андрей Николаевич президенту. – А вы теперь только один и спаситель, потому что сказано: лишь царю под силу остановить духа камня и напасть эту прекратить. Иначе конец всему. А Змей тот страшный живет в шапке и по сей день. Я сам видел и пострадал от него, когда ходил посмотреть.

– Я знал. Я непременно знал и ждал чего-то подобного. И Змея вашего я видел, – вдруг совершенно неожиданно перебил президент Андрея Николаевича.

И Базанов подивился, как сразу поверил ему Ермолов, но раз видел он Змея, то и говорить тут не о чем. И потому продолжил свой рассказ.

– Только я не понимаю, что вам сделать потребуется, в письме это неясно. Уж мы с отцом Тимофеем ломали головы, – пожаловался он Ермолову.

– Ничего, разберемся как-нибудь. Вот вы и разберетесь. И преподобный вам поможет. – И, увидев глубочайшее недоумение на лице молодого и забавного в своей рясе собеседника, Ермолов счел нужным предостеречь: – Поручено вам, оттого что в дело это никого больше посвящать не следует. Пока. Вы же сами понимаете, что подобного рода заявления, сделанные даже в узком и близком мне кругу, непременно могут вызвать негативное впечатление. – Тут Ермолов протянул обратно Андрею Николаевичу письмо. – Так что вы уж постарайтесь, Андрей Николаевич, и документ до времени подержите у себя. К тому же вы сами мне сказали, что все три знамения уже были и срока для разъяснения у нас с вами совсем немного.

– Я постараюсь, – скромно ответил Базанов, да и что бы он мог еще сказать? Ему было одновременно лестно и боязно. – А знамения действительно были. Да вы их и сами знаете. Первое – это когда «Петропавловск» затонул на седьмой день, а второе…

Ему было грустно, но приходилось делать довольный и веселый вид. Ничего неожиданного и непредвиденного в этих выборах не было, но день из-за них получился весьма долгий и утомительный. То и дело вбегали посыльные помощники, зачем-то размахивая бумажными полосами в руках, будто только что с телетайпа, сообщали новые, рекордные цифры голосования народного. Хотя бумаги те были пустыми и дела никакого не содержали. А так, скорее служили внешнему виду и приданию старательного стиля усердствующим. Ермолов сдержанно и как бы одобрительно улыбался, с утра его опять мучили головокружения и дважды являлся ребенок в пламени, он бы с удовольствием сейчас поспал, хотя бы часок. Да где там! И кажется, один только Витя замечал его настоящее настроение, время от времени подсовывал кофейную чашку. Во всей этой суете даже о нем, о президенте, словно забыли, наверное, и обеда не получилось бы допроситься – кремлевские повара уже загодя старались на вечер, дабы удивить гостей невиданными разносолами, и Ермолову приходилось терпеть.

– Владимир Владимирович, может, лучше вы приляжете пока? Еще можно. А я уж отговорюсь чем-нибудь. К примеру, изучаете в тишине благодарственную речь за избрание. Чем нелепей, тем скорее и поверят. А то замучают вас до вечера, – предложил ему Альгвасилов.

Витя говорил дело, и Ермолов тихо, будто невзначай, удалился в соседнюю комнату отдохнуть. Что референт его выкрутится из ситуации, в том он не сомневался и поспешил прилечь на удобный, мягкий диван, а уж расслабляться мгновенно и по первому требованию своей воли Ермолов научился давно. Но только сегодня ничего у него не вышло. Едва он опустил голову на подушку и представил нежное, плавное, голубое море и себя, качающегося на волнах, как его и в самом деле, чуть спустя времени, укачало до тошноты. Аж в глазах почернело до вьющихся мошек, и голова закружилась в диком вальсе, который застарелые алкаши называют в народе «вертолет». Хоть Ермолов грамма не пил. Он поднялся через силу, но все ж скоро перестал понимать, где в комнате пол, а где, собственно, потолок. Ему снова пришлось лечь. А потом опять встать, потому что лежать получалось еще хуже. И тогда, едва лишь самую чуточку его отпустило, он опять вышел к людям, потому что оставаться наедине с собой Ермолову вдруг стало страшно.

Кое-как дотянул он до конца этого сумбурного дня и даже виду не подал, как скверно ему пришлось. Только когда привезли Евгению Святославовну к вечернему торжеству, пришлось сознаться в недомогании и отговориться усталостью. Но Женя, уж конечно, и не думала ему верить, тут же вызвала Полякова, который весь день крутился неподалеку с целым выводком своих подчиненных медиков, массажистов и бог весть с кем еще. Да только и он, осмотрев и ощупав Ермолова, сказал то же, что и на утреннем досмотре. Давление в норме, температура тоже, сердце исправно, как лондонский Биг-Бен. А все от суеты и нервов. И заставил Ермолова выпить с ложки какую-то пахучую дрянь, от которой несло то ли скипидаром, то ли лягушками. Но от микстуры сразу стало легче. Женя как будто успокоилась, хотя порой и поглядывала на него с подозрением.

К началу торжества, пока неофициального и, так сказать, в узком круге приближенных и доверенных лиц, Ермолов вроде пришел в себя окончательно. Наверное, лекарство помогло. И Ермолов даже стал способен благожелательно шутить. Вообще, настроение его все улучшалось с той минуты, когда видения и кружение головы оставили его. А теперь он, вслед прошедшему томительному дню, желал забыть об утренних недомоганиях, и кажется, это удавалось.

Все же он заслужил эту победу. Честную или не честную, а заслужил. Хотя, как не раз за сегодняшний день убеждал его Витенька Альгвасилов, к нынешним выборам эти понятия неприменимы вообще. Потому что какими еще могут быть выборы здесь и сейчас, как только не откровенной фикцией?! А реальность – она в том, кто действительно хочет, может и, главное, умеет управлять такой огромной империей без катастрофических человеческих потерь. И уж тем более апелляции к конституционным установлениям в народе сочувствия не вызовут ровно никакого, оттого что народ в массе своей этой конституции в глаза не видел, ее не составлял и знать ее не желает. А хочет он хлеба с маслом, и если повезет, то и с икрой, и чтоб деткам было безопасно и тепло, и чтоб свой угол, и в заначке заветный рубль на черный день, и чтоб в старости не просить подаяние по вагонам метро. И кто все это сможет народу если и не дать за здорово живешь, так хотя бы позволить натрудить своим горбом, вот тот и есть в стране настоящий хозяин. А все прочее болтовня для телешоу Турандовского.

Конечно, поздравления принимать пришлось долго. Но и он, и Женя, воспитанные на дипломатических коврах, привычные к многочасовым стояниям на ногах и высиживаниям в официальных позах, почти не замечали неудобств. Гости за столами попивали изрядно, хотя и тайком от глаз Ермолова. Считалось меж высокими и приближенными к нему официально лицами, что Ермолов не выносит ни алкоголя, ни пьющих его людей. А Ермолову на самом деле было наплевать, но и слух тот в некотором роде позволял удерживать многих в рамках суровой воздержанности. Его же собственная умеренность и крайне редкое потребление спиртного на людях, разве что бокал шампанского, обязательно сухого, вызвана была необходимостью. А только даже в самом слабом подпитии Ермолов, обычно скупой на слова, неожиданно для самого себя делался вдруг охочим до произнесения речей и разнообразных говорений. В дружеской или, скажем, домашней компании в том не было ничего плохого совершенно, даже наоборот. Но в публичной жизни и на официальных людях не имел такой роскоши Ермолов, чтобы это себе позволить. Когда золота, а когда и свинца могло стоить одно не вовремя сорвавшееся слово. Оттого он и не пил, хотя и хотелось порой ему пропустить лишний бокальчик. Но как говорится: «хочется – перехочется», терпению его учить нет нужды.