Он почувствовал, что если будет постоянно думать о том, что совершил, то просто сойдет с ума. Некоторые грехи не так увлекательны, как память о них. Есть победы, которые тешат самолюбие и приносят наслаждение уму, а не чувствам. Но сейчас речь шла не об этом. Это воспоминание нужно было изгнать, утопить в вине и наркотиках, задушить его прежде, чем оно задушит тебя.

Дориан прошел в библиотеку и налил себе еще бокал бренди с содовой. Каждую секунду он смотрел на часы. Минуты проходили одна за другой, и его охватывало нервное возбуждение. Наконец он вскочил и начал мерить комнату длинными неровными шагами. Руки были холодны, как лед. Ожидание было невыносимым. Время переступало на своих свинцовых ногах, почти не двигаясь с места, а его, казалось, нес к краю темного обрыва какой-то дьявольский ветер. Он знал, что ждет его наверху, он видел это и, содрогаясь, сжимал влажными ладонями пылающие виски, как будто старался руками стереть всякое воспоминание из своего воспаленного мозга и вдавить глаза в черепную коробку. Все было бесполезно. Мозг помимо его воли питался памятью о злодеянии и порождал гротескные видения, искаженные, уродливые, покрытые язвами, которые плясали вокруг него, как мерзкие собачонки, и ухмылялись, приподнимая отвратительные маски.

Нужно уничтожить улики. Уничтожить портрет.

Почему он не сделал этого раньше? Какое-то время ему доставляло удовольствие смотреть, как он меняется, стареет. Сейчас, когда Розмари лежит мертвая там, наверху, он будет являться ему в кошмарах. Портрет был его совестью. Он стоял непреодолимым препятствием между ним и настоящим… счастьем? Нет, он не гнался за счастьем – он искал наслаждений, которые находятся обычно в ведении совести.

Он взял со стола лампу и прокрался наверх, на чердак. Деревянный пол скрипел и стонал от боли под его шагами. Несколько раз он останавливался, прислушиваясь, не поднялся ли Виктор, у которого было необыкновенное чутье во всем, что касалось его хозяина. Он всегда угадывал, когда тот был расстроен. Нет, беспокоится не о чем. Его шаги едва отдавались в тишине огромного дома. Он постарался как можно тише откинуть лестницу на чердак, но она грохотала и скрипела. Он быстро забрался наверх и, по обыкновению, втянул за собой лестницу внутрь.

Зловещие лужи крови были освещены неясным голубоватым светом, лившимся из маленького оконца под крышей. События этой ночи проникли в его мозг, оставляя кровавые следы, и встали перед его мысленным взором с пугающей отчетливостью. Он вздрогнул при мысли о том, что ему пришлось пережить, и внезапно его вновь охватила непонятная ненависть к Розмари, которая как будто сама толкнула его на убийство, и его передернуло от отвращения. Ее фигура была целиком освещена этим странным светом. Ужасное зрелище! Его еще можно было вынести ночью, но не днем. Как только он уничтожит картину, нужно будет заняться телом, хотя бы спрятать его, пока не появится лучшее решение. Мысль о том, чтобы она сидела здесь просто так, наполняла его ужасом. Он был злодеем, но не некрофилом.

Он отдернул пурпурный покров и вскрикнул от негодования. Человек на портрете был весь в крови. Кровь была на руке, которая держала нож, на другой руке, которой он прижимал к себе Розмари, кровь была на ногах, как будто продолжала капать с рук. Даже на его губах, искаженных злобной усмешкой, была кровь. Дориан невольно сплюнул на пол. Подбежав к столу, он схватил нож. Им он убьет творение, как несколько часов назад убил творца. Тем самым он убьет свое прошлое и станет свободным. Его душа будет мертва, а он продолжит жить в мире.

Целясь в кровавую ухмылку портрета, он вонзил нож. Потом еще раз и еще. Проклятия сыпались с его губ. Полосы разорванного холста поползли вниз. Он хотел в очередной раз занести руку, но внезапно почувствовал слабость. Подогнулись колени, и он упал на бок. Тело отказывало ему, как будто он много лет находился без движения. Из его груди вырывались хрипы. Каждая частица его тела причиняла боль. Время замедляло ход, как испорченный механизм, и вдруг остановилось, дав крен.

Дориан увидел, как его собственная рука бессильно дрожит в воздухе, как будто пытаясь что-то схватить, – хрупкая, морщинистая рука, покрытая коричневыми пятнами. Он подавился от отвращения, почувствовав вонь гниющего тела, кашлянул и выплюнул сгусток крови. Кашлянул второй раз. Не в силах повернуть голову, он почувствовал, как кровь заливает его лицо и глаза.

Виктор услышал крик и звук падающего тела. Крик был сравним с криком животного, бьющегося в агонии, и старый лакей проснулся и выбрался из постели. Его тело била дрожь, он был бледен как полотно от ужаса.

Двое полисменов, проходивших мимо по улице, остановились и взглянули на дом.

– Чей это дом, констебль? – спросил тот из них, кто выглядел старше.

– Мистера Дориана Грея, сэр.

Они переглянулись и презрительно пожали плечами.

– Известный маньяк, – произнес один из них.

– Самого дурного пошиба, – ответил второй.

С четверть часа Виктор пытался отыскать хозяина, когда внезапно вспомнил про чердак. Ему никогда не говорили этого прямо, но он интуитивно понимал, что подниматься туда запрещено. Хозяин проводил там все больше времени, и, поскольку эти посещения были окутаны тайной, Виктор догадывался, что там творится что-то неприятное, и делал вид, что не знает о существовании чердака. Мистер Грей возвращался оттуда бледный и взволнованный, в очень скверном настроении. В этой комнате жили какие-то ужасные воспоминания.

Он опустил лестницу, надеясь, что грохот лестницы, к которой негласное правило запрещало прикасаться, привлечет внимание его хозяина, и он прибежит, чтобы остановить лакея. Но в доме стояла тишина. Виктор чувствовал, что нечто ужасное произошло наверху, и не торопился подниматься. Он хотел дождаться других слуг или привлечь внимание полиции. Местные полисмены ненавидели Дориана Грея и все время ошивались вокруг дома, надеясь застать преступление или хотя бы отголосок его, чтобы распустить слухи. Последнее им всегда удавалось, потому что почти каждое утро какая-нибудь женщина выскакивала из дома в слезах или слуги выносили чье-то осоловевшее тело на руках и быстро грузили в экипаж.

Виктор увидел полисменов в окно и позвал их внутрь.

Забравшись на чердак, они увидели прислоненный к стене портрет прекрасного Дориана Грея, такого, каким они видели его в последний раз, – в самом расцвете молодости и красоты. В углу на стуле сидела женщина, заколотая ножом. Ее голова склонилась вниз, челюсть отвисла. На полу лежал мертвец в вечернем костюме. Его лицо, в котором торчал нож, было лицом отвратительного морщинистого старика. Он был так истощен и стар, что брюки свалились с него на пол. Кем бы ни был этот старик – его время прошло, в этом не приходилось сомневаться. Единственное, что продолжало жить в этом изможденном теле, – его пенис. Он стоял прямо, как меч, налитый плотью. Живой или мертвый, он был великолепен. Ни один из полисменов не решился на замечание, но каждый из них, открыв рот от удивления, поклялся себе, что постарается забыть это зрелище как можно скорее и уж точно не расскажет ни слова своей жене, которая в то утро мирно спала в своей постели.