Их спасло воинское искусство Сиобан, крылья Ашраи и какая-то хитрая магия Кадуана – он нагнал морскую волну и вморозил в нее ноги тех существ. Я не удержалась, послала ему удивленный взгляд. Магия, во всяком случае в Уделе, требовала долгих обрядов. Такой не воспользуешься в бою.

– Слава богам, что вы тоже спаслись, – пробормотала я, дослушав.

Сиобан кивнула.

Долго, долго длилось молчание. Все смотрели на меня.

– Ты эсснера, – сказал наконец Ишка.

– Ты проклятая! – сплюнул Ашраи.

Я съежилась.

Вот слово и прозвучало – эсснера. Ненавистное слово, которое лишило меня всего. И особенно ненавистное, потому что оно говорило обо мне правду. Проклятая. Оскверненная. Ворующая жизнь.

Могла ли я оспорить такое толкование? Такой я и была. Стервятницей, ворующей чужую магию. О таких, как я, сказано в Писаниях. Эсснеры – воплощение порчи. Матира, матерь всех душ, укрыла сидни от неподвластных ей губительных сил. А моя душа еще до рождения выскользнула, должно быть, из ее рук и без ее защиты напиталась ядом. Такое случается очень редко, и это страшная беда.

– Она спасла вашего полководца, – резко ответила Сиобан.

– Выкрав его магию. Вот зачем сидни ее послали – воровать.

Ашраи вышагивал взад-вперед перед костром. Ишка застыл в стеклянном молчании.

– Неправда, – сказала я. Хотя и не совсем понимала, зачем отец меня послал. – Я с вами, потому что наши беды страшнее вас.

– Она опасна, – оскалился Ашраи. – Ее прокляли боги.

– Глупое суеверие, – прошипела сквозь зубы Сиобан.

– Не такое уж глупое, если в него верит ваш тиирн, – огрызнулся он. – Я все гадал. Теперь-то ясно, за что ее лишили титула.

– И все-таки она – верная сидни, – отрезала Сиобан, – и хороший солдат.

Я вздрогнула. Правда уколола меня болью, глубоко ранила, а потом боль поглотил гнев. Гнев на Ашраи: будь я проклята, если позволю вишрайскому зверюге так со мной говорить. Но боль… боль засела глубже. Моих ушей не минуло выбранное Сиобан слово: «все-таки».

Сиобан меня уважала, и ее уважение мне было дороже самого драгоценного самоцвета. Но одно это слово напомнило, что она уважает меня вопреки тому, что я есть. Все равно она видела во мне скверну и осуждала ее, хоть и верила, что моя воля ее пересилит.

– Тебе, верно, легче прятаться от увиденного за привычной ненавистью, – прозвучал у меня за спиной голос Кадуана. – Но некогда залечивать твои пострадавшие чувства, позволяя тебе терзать воображаемого врага. Без магии Эф ни она, ни Ишка не выбрались бы живыми. А кто бы их спас, если бы не она? Твои боги?

Он протянул отточенное сарказмом слово «боги», как лезвие по коже. Я не видела его лица, но догадывалась, что его острый взгляд разбирает Ашраи на части, как порой разбирал меня.

– То, что мы видели, – в мертвой тишине продолжал он, – могло бы случиться и с нами. А мы даже не понимаем, что это было.

Долго тянулось молчание.

Потом взгляд Ишки упал на меня.

– Спасибо тебе, – сказал он. – Ты спасла нас обоих.

Ашраи открыл рот, чтобы возразить, но Ишка остановил его суровым взглядом:

– Над нами нависла угроза пострашнее этой.

Взгляд его снова ушел вдаль – ясно было, что он вспоминает увиденное. Тех фейри. Тех чудовищ.

– Выживших ни одного не нашли? – прошептала я.

– Никого, кроме тех… существ. – Голос у Ашраи стал хриплым. – Все, кто жил в Доме Тростника, сомнений нет.

Я выдохнула проклятие и осторожно покосилась на Кадуана:

– А это не похоже на…

– Нет, – покачал головой Кадуан. – Нет, тут совсем не то, что они сделали с нами.

– Они… – повторил Ишка. – То есть мы признаем, что это сделали люди?

– Кто же еще? – вырвалось у меня.

Долгое молчание. Здесь собрались сильнейшие воины сильнейших в мире родов фейри – и вот они не находили слов от страха. Одно дело – когда люди атакуют малый дом, осилив его одним численным перевесом. Но такое…

– Надо вернуться, сжечь там все, – заговорил наконец Ишка. – Большего почтения мы им не окажем.

– Сжечь? – Мой взгляд метнулся к нему.

– Это было бы ошибкой, – предупредил Кадуан. – Надо бы разобраться.

– Тех, кого мы видели, – сказал Ишка, – едва ли можно назвать живыми. То, что от них осталось, неузнаваемо.

У меня заныло в груди. Я не находила в себе сил ответить. Конечно, он был прав. В Доме Тростника обитал гордый народ. Великим бесчестьем было бы оставить этих фейри жить вот так.

Кадуан негромко заговорил:

– Я думал, нет ничего хуже, чем позволить им нас перебить. Но теперь они вынуждают нас совершить то же с ними.

– Это единственная милость, какую мы можем им оказать, – сказал Ишка.

Кадуан ответил ему холодным взглядом, молча встал и отошел.

Дом Тростника горел плохо. Воздух был влажным, земля – мокрой, и пришлось поджигать стены со всех сторон, раздувая огонь тихими заклинаниями Ишки и Кадуана. Мы трудились до сумерек, рыжее пламя слилось с туманами. Небо полыхнуло красным, и тогда поднялся вопль, душераздирающий вопль, от которого меня мороз подрал по хребту.

Огонь продвигался медленно. Они вопили до глубокой ночи, а мы молча слушали, лежа в темноте.

Глава 24

Макс

Сборы в Мериату вызвали заметное волнение. Все изголодались по отдыху и веселью и с радостью готовы были встретить восхитительные пороки города. Что ни говори, предстояла не просто дневка. Это же Мериата – пресловутое пристанище всевозможного разврата.

Когда люди прознали о предстоящей остановке, я подслушал перешептывание двух солдат:

– Это Фарлион придумал?

Мне трудно было сдержать усмешку, когда второй фыркнул в ответ:

– Подозреваю, он даже не знает, чем там занимаются. Сколько он просидел в горах, лет десять?

Знали бы они! Я немало времени там провел много лет назад, и город, может статься, запомнил меня лучше, чем я его. В годы после войны, когда я скитался по земле в тумане горя и дурмана, Мериата приняла меня, как любовника, в объятия. Нет лучше места, чтобы потерять себя, а больше мне терять было нечего.

Я мало что запомнил из того времени. Но стоило туда попасть, вдохнуть воздух города, он выудил обрывки воспоминаний, которые я считал надежно похороненными. Город был красив даже издалека – блистающие стеклянные шпили, подсвеченные огненными гирляндами, обступали знаменитый высокий купол со струящимися по бокам цветочными каскадами. Улицы, узкие и извилистые, превращались в ручейки, истекали немыслимыми, как во сне, излишествами, музыкой, запахом сластей и духов.

Вот чем он меня достал. Мелочами. Дуновениями цветочных ароматов, звоном струны,