За каждое представление мне приходилось биться все отчаяннее, зарываться глубже, жертвовать большую часть себя. Бывало, что, опустив глаза, я видела, как земля под ногами идет гнилью, будто ко мне подступала сама смерть. И, взглянув на свои руки, я видела, как быстро темнота растекается по жилам.

С каждым разом мне приходилось все больше уступать Решайе, и каждый раз я думала: «Вот и оно. В этот раз я сломаюсь».

Но каждый раз, когда я уже думала, что все кончено, противник сдавался.

Конечно, сражения были далеко не бескровными. Да, вместо сотен трупов оставались десятки, иногда сотни вместо тысяч. Но все равно армии сталкивались. Я скоро превратилась в мишень, а мишени невозможно выжить, не убивая.

Хотела бы я сказать, что помню в лицо каждого, чью плоть сгноила моя магия. Но, правду говоря, они быстро слились в одно пятно – убитые мной в панике, в отчаянной борьбе за власть над собой. Иногда только их смерти сдерживали голод Решайе.

И все же их разъеденные гнилью лица будут сниться мне в кошмарах. Будут сниться много дней.

Решайе становился все более беспокойным – и в то же время замыкался, как никогда раньше. Наши выступления настолько выматывали его, что я иной раз целыми днями не слышала его шепота. А вот ночами наши сновидения смешивались. Никогда не видела таких странных и ярких кошмаров – в них была слепящая белизна и предательство. Мне снился Решайе, каким я видела его в поместье Микова – на самом глубоком уровне магии. Еще мне снилось, что кто-то тянется ко мне, и этот сон почему-то был страшнее всех.

Сражения брали с меня свою дань. Я очень старалась не выказывать ничего, кроме силы, – ни в бою, ни после, зато, добравшись до своей комнаты, падала без сил. С каждым разом мне делалось все хуже: чем глубже копаешь, тем дороже платишь.

Нура не оставляла меня – придерживала волосы, когда меня рвало, вливала мне воду в горло, когда рвоты не было. Я ее ни о чем не просила. Однажды, теряя сознание, прохрипела:

– Зачем это тебе?

Она ответила мне холодным взглядом.

– Тебе было бы лучше, оставь я тебя на полу уборной? – сухо спросила она. – Или ты предпочтешь, чтобы твою рвоту подтирал кто-то другой?

На это мне нечего было ответить. Я и правда была слишком больна, чтобы оставаться одной. И не хотела никому показываться в таком виде – даже Саммерину.

Больше мы об этом не говорили.

Между сражениями я проводила время в Корвиусе. Приходила к Зериту на советы – он с каждым разом бесился все сильнее и все меньше взвешивал, что говорит. Его тщательно склеенная маска разваливалась на части. Вблизи я чувствовала, как в нем бьется что-то чужое – как песня, фальшивящая на какой-то неуловимой ноте. Со временем ноты сбивались все больше. После одного совещания, на котором Зерит не мог связать двух слов, я заметила у него на запястье – под моим проклятием, вбитым в предплечье, – распухший синяк. После каждой битвы ему становилось хуже, хотя сам он не сражался.

Вспомнив сосуды, которые он перед сражениями вручал Эслин, я слепила подобие объяснения.

– Его болезнь похожа на мою, да? – спросила я Нуру. – Склянки, которые он выдает Эслин… Ее они делают сильнее. Здоровее. Но я же вижу, что это не… – Я долго искала нужное слово. – Неправильная магия.

Нура ответила мне многозначительным взглядом:

– Мне не велено это обсуждать.

Но сказано это было так, что другого подтверждения не потребовалось.

Только правота меня не утешала. Если Зерит пачкается в глубинной магии ради помощи Эслин, возможно, ему и то проклятие под силу.

– А чары, которыми он связал мою жизнь со своей, тоже из таких? – спросила я. – Значит, они существуют?

Что-то мелькнуло в ее глазах, и она покачала головой:

– Опять же не могу ответить.

Как видно, никто не мог. В свободное время я прочесывала книги, где могло описываться то, что он сделал – или не сделал. Безнадежно. Я так и не нашла ответа, возможно ли такое.

Не то чтобы у меня оставалось много времени – да и что значили мои поиски в сравнении с величием событий? Когда я не сражалась, не упражнялась и не рылась в книгах, я заходила к беженцам. Они с трудом приспосабливались к такой непохожей стране. Мне освоиться в новой жизни помогал Макс. Они были одни. Но они были из живучих. И привыкали, хотя и медленно.

Все же я не могла забыть, ради чего заключила сделку. Каждый раз, как я у них бывала, Филиас или Риаша отводили меня в сторону, чтоб вручить новую просьбу: помочь брату, жене, потерянному когда-то ребенку. На каждого, кого я сумела спасти, приходилось множество нуждающихся в помощи.

– Я постараюсь, – неизменно отвечала я и не кривила душой.

Но у меня были связаны руки. Пока бушевала война Зерита, мою приходилось откладывать. Я бережно хранила все имена в деревянном ящичке у кровати.

Вместе с письмами Макса.

Макс… Моя тоска по нему стала непреходящей болью, вроде боли в отрезанной ноге. Я вела счет его победам. Их было много. И все шепотки подтверждали: генерал Фарлион отменно знал свое дело. Начав с триумфа в Антедейле, он с каждым разом усиливал впечатление. Почти без потерь брал город за городом.

И каждый раз, слыша разговоры о нем, я прятала улыбку гордости.

И все же прославленный генерал Максантариус Фарлион был для меня пустым местом в сравнении с моим другом Максом. Письма мне приходили не от генерала – от Макса, и писал он не о военной стратегии – письма пестрели понятными только нам двоим шутками и читавшимися между строк опасениями.

Да, Макс был не из тех, кто изливает душу в словах, но в конце его писем я то и дело находила несколько точек – точек, оставленных зависшим над листом и решительно оторванным пером. Всегда они оказывались около слов: «Скучаю. Береги себя, пожалуйста».

В этих четырех словах я слышала остальные, оставшиеся ненаписанными. Я и сама замирала, занеся перо над бумагой. И никогда не писала всего. «Скучаю. Береги себя, пожалуйста».

Этот припев кочевал туда и обратно с каждым письмом. Бывали дни, когда у меня спирало дыхание от тревоги. Да, от тревоги за Макса и еще за беженцев, за Мофа, за всех, чья жизнь висела на волоске, пока Зерит стягивал петлю у меня на горле.

Пока не настал