Россия, хоть и считалась частью Финляндии — точнее, конечно, наоборот — но своими действиями старалась превратить ее в заурядную русскую губернию.

Сами инструкторы, все ветераны российской гвардии, только посмеивались, когда кто-то из ребят пытался у них уточнить, против кого же им воевать?

— Против японца, — сказал Николас, участвовавший в японской войне под начальством Маннергейма. — Ух, и подлые это людишки, я вам скажу!

— Против румын, — добавил Юхани, получивший осколок в бедро в Плоешти, когда в их палатку какие-то подлецы подбросили гранату. Охрана румынской нефти не должна была нестись российскими иностранцами, только румынами, чтобы те могли беспрепятственно торговать ею направо-налево, в основном немецким евреям.

— Против дикарей с Кавказа, — дополнил Мика, которого когда-то в Пятигорске порезали чечены из Дикой дивизии, обиженные его гренадерским ростом и белым цветом волос.

В общем, конечно, перспективных врагов всегда можно было найти, было бы желание. Но вот ведь какой парадокс — желания такого не было, а имелось некое беспокойство.

Российский император Николай Второй, душка-человек, умница и честность, помазанный на царство в 1894 году, сразу отметился устройством грандиозной и страшной давки на этих торжествах. Жертв Ходынки стенающие родственники опознавали в сваленных с телег телах, а в столице гремел бал, и подвыпившие придворные дамы дружно ржали с пьяными аристократами и «миллионщиками»-промышленниками. Царь-император, конечно, был не при делах, но уж больно при делах был легион его пузатых парней из Думы, возбуждаемых к «действиям» графом Львовым. Продажные думцы оставались безымянными, а к царю летали, путаясь в дворцовых коридорах, проклятия черни, принесенной в жертву во имя нового императора, которому уготовано было поставить точку в деле трехсотлетней династии Романовых.

При Николае Втором с финляндскими законами и обычаями русские сатрапы, как об этом пламенно говорил картавый революционер Саша Степанов, окончательно перестали считаться. На посты сенаторов и губернаторов, не говоря уже о начальниках полицейских ведомств и судей в судах, все чаще назначались разного рода проходимцы. Преимущественно, русские проходимцы.

С другой стороны в Финляндию зачастили подпольщики, либо полуподпольщики — революционеры, одним словом. Они встречались между собой в клубах Гельсингфорса, открытых и закрытых, обменивались мнениями, как лучше взрывать царских «сатрапов» где-нибудь в центральной России, пили бухло и зажигали с революционно настроенными дамами, порой, уподобляясь в этом религиозным «сатанистам». Финская глубинка делалась как бы невидимкой, вроде бы она есть — с финнами, и карелами, и лопарями, но ее — как бы, нет. Ни властные вельможи, ни революционные революционеры не обращали внимания на некий народ, который жил здесь испокон веку. «Чухна белоглазая» — одним словом. Точнее — двумя словами.

Да, вообще, никаких слов не хватало. Недовольство зрело. В шюцкор потянулись за знаниями по самообороне обыватели — из тех, что не имели политических пристрастий и привыкли изъясняться на одном языке.

Нагрузка на плечи инструкторов легла большая, им требовались помощники. Тойво Антикайнен сделался одним из них. В четырнадцать мальчишеских лет он начал объяснять взрослым дядям, куда следует смотреть, коль на тебя лезут с ножом, либо с плеткой-нагайкой, либо вообще — с пистолетом. Многое он сам не понимал, но тупые вопросы от тупых фермеров неожиданно помогали находить верные решения, казалось бы, в совершенно тупиковых ситуациях.

Например, один маслобой поинтересовался:

— А что с собаками-то делать, когда в лесу на дереве сидишь?

— Какими собаками? — удивился Тойво. — Откуда на дереве собаки?

— Собаки, знамо дело, охотничьи. Они, так их растак, под деревом.

А ведь действительно: пришло лихое время, залез шиш на дерево, замаскировался, «кукушкой» стал. Готов из верного ружья завалить врага, наступающего боевым порядком. Непременно — вражеского командира, чтобы внести сумятицу в их нестройных рядах. Его, шиша, человеческому глазу не видно ни шиша. Но пустили неприятели вперед любую деревенскую лайку, привыкшую по пушному зверю работать, та на радостях тут же все вынюхает и непременно облает затаившуюся в ветвях «кукушку». С дерева уже не убежишь, разве что улетишь вверх тормашками, когда стрельнут враги в крону, не особо утруждаясь дальнейшими поисками.

— Собак предварительно нужно ликвидировать, — нашелся Тойво. — В другую местность отправить, договориться как-то.

— С собаками не договоришься, — хмыкнул маслобой. — Для них охота пуще неволи.

— Ну, ладно, с собаками вопрос улажен, — вступил в разговор лесоруб. — Придет враг на хутор — ни одного пса. Подозрительно. Значит, «кукушка» где-то кукует.

— Вот и пусть боится! — твердо сказал Тойво. — Нам же не важно убить, нам важно не пустить.

И все довольны, а особенно Антикайнен-инструктор.

— Далеко парень пойдет! — кивал головой лесоруб.

— В начале большого пути, можно сказать, — соглашался маслобой. — Его ждет замечательное будущее!

Тойво краснел и боялся, что эти слова не про него. Напрасно боялся. Движение шюцкора было ему гораздо ближе по духу, нежели профессия газетчика, либо шорника.

На Vappujuhla (1 мая, издревна выходной день, то есть, vappaa paiva) возле их штаб-квартиры образовался Куусинен. Он долго шептался о чем-то с Николасом, потом предложил Вилье и Тойво присоединиться к нему на пикник возле озера. Ритола попросил разрешения подключиться позже, потому что планировал сегодня определенную работу на тренировке. Ну, а для Антикайнена не существовало никаких запретов в связи со спортивным режимом, поэтому он с радостью ухватился за возможность посидеть возле воды возле костра возле людей и ничего не делать.

— Наслышан о ваших подвигах, — сказал Отто, когда они вдвоем принялись организовывать огонь, в то время, как незнакомые радостные девушки подставляли веснушчатые лица ласковому солнышку, а знакомые инструкторы удерживали их за талии. Видимо, чтобы те, опьяненные весной, не свалились в воду.

Тойво только пожал плечами: было дело.

— Меня интересует в той оргии два человека, — продолжал Куусинен. — Мне бы хотелось, чтобы ты рассказал мне о них все свои наблюдения, ощущения, даже предположения.

— Ну, девушка была очень красивой, — задумался Антикайнен, решив почему-то, что старшего товарища интересует поэтесса и умник.

— Нет-нет, — оборвал его Отто. — Расскажи мне о живых — о том госте из Петербурга и удравшем боевике.

Конечно, на первый взгляд рассказывать про этих людей было нечего. Их общение было кратковременным да и неравноправным. Адольф Тайми — это мускул, а также голова, но без денег. Глеб Бокий — это голова, а также мускул, но с деньгами. Тайми напрягся, когда Тойво сказал ему о Леннроте. Бокий все время с интересом следил за ним своими змеиными глазами, мог, в принципе, учинить препятствия в побеге, но не стал этого делать. Хотя Адольф непосредственно занимался организацией его казни, но Глеб почему-то казался гораздо страшнее.

— Почему? — поинтересовался Куусинен.

— Трудно сказать, — попытался вспомнить Антикайнен. — Словно бы он и не