Учёба его отличницы, подозревал он, «дрогнула и покосилась». Да и когда тут уроки делать, если и приготовь, и убери, и за приёмом лекарств следи, а то забудет. Когда папку дважды брали в больницу, дочь дневала там и ночевала. Ей казалось, что он сильно скучает один, хотя почему – один? «Мужиков в палате предостаточно, – возражал он, – есть с кем лясы точить, и в шахматы сыграть, и вообще…»

Как бы не уплыла к кому другому наша золотая медаль, вздыхал он про себя, а ведь на меньшее, чем золото, Надюха не готова, она у нас такая во всём честолюбица!

За первые месяцы папкиной болезни приезжали по очереди все дети. Папка пережидал эти торжественные налёты с трудом. «Доча, – говорил, – они сидят здесь неделю с похоронными физиями, ты мечешься из школы на рынок, к плите-уборке, чтобы их ублажить. Бог с ними, ангел мой, с этими визитами к одру. Скажи им закругляться. Пусть уже к похоронам приедут».

Анечка тоже наведывалась из Владимира, гладила папку по спине и плечам, приникала к затылку щекой, плакала… Сквозь слёзы доложила, что «Рома сделал предложение»; на этих словах стеснительно, но и торжествуя, вытянула левую руку, до того слегка заведённую за спину. Помолвочное кольцо с веночком небольших, но колко блестящих бриллиантов выглядело сдержанно и благородно. Очаровательное колечко на красивой руке. (У Анечки руки всегда были изящные, аристократичные, пальцы тонкие – не в пример Надежде, у которой руки крупные и сильные, и очень умелые – в папку.)

Потупясь, будто виноватилась, Анечка добавила, что родители Ромы вступили в кооператив, начали строить большую четырёхкомнатную квартиру в центре Владимира. Так что сам бог велел с ними жить: единственный сын всё-таки. Это и удобно, и разумно: дети пойдут, пенсионеры очень пригодятся. Внуков же все любят. А потом… «спустя годы, конечно, и дай им бог здоровья на подольше, но никто же не вечен», – спустя годы естественным ходом квартира перейдёт к ним по наследству… Анна взглянула на папку и осеклась. Уж очень тема была актуальной, про наследство-то. А папка и бровью не повёл. Проговорил удовлетворённо: «Правильно, Анечка. Как ты славно всё рассудила».

Забегая немного вперёд, надо отметить, что папка, в болезни не растерявший ни здравого смысла, ни чувства юмора, отколол удивительный номер. Папка, никогда в жизни не интересовавшийся юридическими процедурами, далёкий от темы дележа какого бы то ни было семейного капитала (да и где он, тот капитал, не смешите!) – папка! оставил! завещание! Причём проделал всё с виртуозностью персонажа какой-нибудь Агаты Кристи. Он собственной рукой написал короткий и исчерпывающе ясный текст на половину тетрадного листа, не забыв добавить неловкой фразы о «в полном уме и без намёка на старческий идиотизм». И подписал его – в музее, в кабинете директора Николая Сергеевича Скорохварова, – попросив того засвидетельствовать личность завещателя, а также дату. И директор всё это засвидетельствовал своей размашистой, уважаемой всеми подписью. После чего данный документ хранился в сейфе музея до самого дня похорон Петра Игнатьича, до той минуты, когда на поминках в доме усопшего, в присутствии собравшихся детей, Николай Сергеевич вынул листок из внутреннего кармана пиджака и, нацепив очки, звучно зачитал его содержание – в полновесной и ошеломлённой тишине.

Словом, все два дня своего вихревого налёта домой Стах просидел у Дылды, возле дяди Пети, смешно повествуя о студенческой жизни будущих медиков, избегая, впрочем, живописных ужасов анатомички. Помогал Дылде купать-переодевать папку, а вечером, когда она выходила его проводить к двери, успевал на минутку припасть, притянуть к себе, обшептать, обцеловать ненаглядное лицо, вдохнуть тепло благоуханной шеи…

После чего, проболтав с мамой полночи, валился на свой топчан, чтобы на рассвете подскочить как подорванному от сладкого миража, от мучительного спазма внизу живота, от позыва бежать, колотить в дверь и, когда откроет, – схватить её, жаркую со сна, и влиться в неё каждой клеточкой своего тела, воющего от месяцами накопленной любовной ярости.

Что касается Надежды, то жила она эти медленные и печальные месяцы папкиной болезни будто зажмурившись в ожидании удара.

Но так уж случилось, что ударило не её, и совсем с другой стороны.

Телеграмма как раз и начиналась с этого слова, и вся была сплошным набором ошибок. «Ударило мать. Преедь быстре. Маша соседк».

Телеграмму, улыбаясь, принёс всегда услужливый вьетнамец Виен – вероятно, по просьбе дежурного Фили. Несколько мгновений Стах стоял в распахнутой двери своей комнаты, пытаясь понять смысл дикой вести, составленной из слепых неустойчивых буковок. Потом ринулся вниз, к телефонному аппарату, что стоял в «дежурке» как раз на такой вот «острый случай»…

Там он нелепо сшибся с Филей-волчарой, вскочившим традиционно запретить, толкнул его в грудь, бросил телеграмму на стол и набрал домашний номер. В животе трепыхался кролик, душу заколотили досками, как пляжный киоск «мороженое» – на зиму. Голова, впрочем, соображала неплохо: первым делом – в метро и на вокзал.

Поездов из Ленинграда через Вязники было два. Один долгий, с заездом в Москву, другой, горьковский, скашивал угол и шёл напрямки. Из Ленинграда уходил вечером, в Вязники прибывал чуть не на рассвете. Уходил через полтора часа! Вероятно, даже звонить не стоило, терять драгоценное время. Но он должен был немедля дознаться: кто или что «ударило» маму, дома она или в больнице, может ли говорить…

И трубку сразу сняли! Тётя Маша, соседка, Валеркина мать, будто ждала его звонка (потом утверждала, что – конечно, ждала, а как же! Сидела у них с самого утра, понимала, что он сразу позвонит, – после такой-то телеграммы. Тут большого ума не надо). А он растерялся от чужого голоса в трубке и две-три секунды только рот открывал, пытаясь исторгнуть звук из глотки.

– Что?! – крикнул наконец. – Где она?! – И следуя идиотскому тексту телеграммы: – Что, кто её ударил?!

– Так, это… удар её ударил, Сташек, – робко ответила на его ор тётя Маша. – В Народной мама, и дело неважнецкое… Я утром зашла соли попросить, а она – на полу, у двери, в ночнушке. Видать, пыталась до людей доползти, даже дверь успела отворить. Долго лежала… Ребята из «скорой»… они по-медицински говорили, я не поняла. Что-то с мозгом… нехорошее. Укол ей, конечно, сразу сделали, какой-то правильный… Ну, ты и сам почти врач, выяснишь. – Она горестно вздохнула: – Ты бы приехал прям вот щас, а? Как бы не поздно. Светлану я тоже вызвала. Кто знает, сколько она, Соня, протянет.

К себе в комнату он метнулся только за деньгами и паспортом, сверзился вниз по лестнице, на ходу натягивая свой знаменитый полушубок, укороченный и ушитый из железнодорожного тулупа. Толкнул дверь на улицу, выбежал в колючий снег, в мороз, опаливший лицо ледяным ожогом. И немедленно студёная воронка боли втянула, закрутила-понесла, не давая ни думать, ни вдохнуть: метро, вокзал, сложенный бланк телеграммы в заледенелой руке, беспамятный напор в очереди за билетом и готовность врезать первому подвернувшемуся. Такого не оказалось.