Похоже, генерал Самарин, в отличие от министров, прекрасно это осознавал, потому выдвигал возражения:

— Эта операция потребует войск. А снять людей с фронта не представляется возможным, бойцов и так мало. Оголять участки недопустимо.

— Значит, следует набрать новых солдат! — предложил Чайковский.

— Боюсь, что из «новых» в нашем распоряжении имеются разве что сдавшиеся в плен красноармейцы…

— И только?

— Заключённые губернской тюрьмы постоянно подают прошения об освобождении, — встрял молчавший до того Гуковский. — Обещают кровью доказать преданность делу Революции.

Пленники, дезертиры, грабители и убийцы, подумал Максим. Нечего сказать, воины мечты… «Отряд самоубийц», вот что это будет. Только в реальной жизни это совсем не так красиво, как в кино. Тому, кому придется вести этот сброд в бой, не позавидуешь…

— А вы, товарищ Ростиславцев, не желаете поделиться с нами своим мнением? — неожиданно спросил Лихач.

— Э-э-э… Я человек не военный, но мне кажется, что… предложенные кандидатуры… — Максим старался хоть как-то подбирать слова, — будут не самыми лучшими… для столь важного задания.

Самарин молча кивнул, соглашаясь. А вот Лихач смотрел на Максима, склоня голову, его темные глаза нехорошо блестели, и тут из его уст прозвучал вопрос:

— Товарищ Ростиславцев, а ведь это лично вы способствовали освобождению из тюрьмы многих арестантов? Утверждали, что они не замечены в сотрудничестве с большевиками?

Максим механически кивнул. Да, он работал с делами, но ведь это было поручение ВУСО… И не держать же сотни людей, чья вина не доказана, в переполненной тюрьме.

— В таком случае, — Лихач уже почти не скрывал ехидства в голосе, — кому, если не вам работать с ними теперь?

— Мне… что⁈

В помещении внезапно сделалось очень душно.

— Это никак не возможно, — Гуковский нашелся раньше, чем Максим. — Товарищ Ростиславцев необходим здесь, без него работа юридической службы будет парализована…

— А я полагаю, что комиссар Ростиславцев нужнее на фронте, — настаивал Лихач. — В рядах нашей армии есть люди, обязанные ему свободой, и кому, как не ему, их… какое там было слово… мотивировать? Ну, не в этом ли работа комиссара? Или в том только, чтобы бумажки с места на место перекладывать?

Максим с трудом удерживался, чтобы не начать хватать ртом воздух. Отчего-то прострелило болью вроде уже зажившую левую ногу. Может, отказаться, сославшись на травму? На занятость делами ВУСО в городе? На… да на что еще, черт побери⁈

Максим всю жизнь был глубоко штатским человеком. Срочную не служил, хотя ради продления отсрочки пришлось поступать на работу в унылую государственную контору. Насилие во всех формах ненавидел, считал, что человек с его талантами может приносить пользу обществу на мирной работе…

Но ведь тут другое время. В самом ли деле он, здоровенный парень, должен отсиживаться в тылу, перебирая бумажки, пока другие сражаются и гибнут? У Максима давно зрело ощущение, что он делает недостаточно. Да, он работает с утра до поздней ночи, не оставляя себе времени на отдых и личную жизнь, но многого ли ему удалось добиться? В прошлой жизни он прочел несколько книг про путешественников во времени, и его поражала легкость, с которой они брали под контроль события в целой стране. А он, Максим, и на судьбу одной-единственной области едва влияет… И все же если он здесь не просто так, то, может, и эта отчаянная миссия — не просто так?

— Необходимо поторопиться, — сказал Чайковский. — Самороспуск ВУСО приурочен к Крестовоздвижению, так что отправитесь неделей раньше. Разумеется, товарищ Ростиславцев, если вы не чувствуете себя готовым…

— Я не чувствую себя готовым. От слова совсем, — голос Максима неожиданно для него самого прозвучал хрипло. — Но раз так нужно, то я поеду.

По лицу Лихача пробежала гримаска. Ясно-понятно, такого он не ожидал. Хотел просто поставить на место зарвавшегося комиссара — заставить искать оправдания, отмазываться, потерять лицо.

— Вот и славно, — Чайковский улыбнулся благостно. — Кстати, это как раз Рождество Богородицы, будет очень символично! Торжественный молебен в честь отправки воинов, высокая цель объединения России…

«Молебен», — тупо подумал Максим. Да, молебен, наверно, поможет. Потому что ничего больше, похоже, не способно помочь.

* * *

Город заливало водой. Стало ясно, зачем тут у каждого дома высокое крыльцо. Летом Максим не понимал, почему деревянные тротуары так сильно подняты над землей: в октябре далеко не все из них выступали из жидкой грязи. Про новенькие лакированные штиблеты пришлось забыть, на службу Максим ходил теперь в старых сапогах — осень вскрыла все преимущества этой обуви.

Чтобы справиться с сезонными наводнениями, город был окружен Обводным каналом, теперь забитым мусором и упавшими деревьями. Работы по его расчистке часто обсуждались в правительстве, но средств на них неизменно не находилось. Впрочем, когда Максим пожаловался квартирной хозяйке на грязь во дворе, она только посмеялась: то ли еще будет весной… Пришлось в выходной день самому взяться за топор и пилу и проложить настил к калитке и к нужнику; оставлять этот труд женщине было неловко, а нанимать рабочих — зазорно для комиссара демократического правительства.

Однажды Максим проснулся от интенсивного запаха подгнившей рыбы и решил, что это у хозяйки в кухне что-то испортилось. Однако на улице запах сделался только сильнее, а по мере приближения к набережной стал вовсе невыносимым. Дойдя до гавани, Максим не сразу поверил своим глазам: все она до горизонта была заполнена рыбацкими судами. Некоторые из них были настолько ветхими и хлипкими, что страшно делалось при одной только мысли, что кто-то выходит на них в море.

Набережная и примыкающие к ней площади были заполнены разномастными прилавками, палатками, лотками, шатрами, балаганами… Всюду сновали люди в крестьянской одежде, более половины из них — бабы. Они и торговали, и водили лодки наравне с мужчинами; поморки на патриархальном Севере были весьма эмансипированы, потому что летом их мужья уходили в море, и села становились бабьим царством.

И всюду — рыба, сотни видов ее, и названия большинства Максим не знал. Рыбы были и огромные — в рост невысокого человека, и совсем мелкие — в ладонь, и целые, и разделанные на причудливо выглядящие сегменты. Рыба свежая, соленая, сушеная, вяленая, живая… ну и часть, с очевидностью, испорченная, о чем запах, пропитавший весь город, не позволял забыть ни на секунду. Поморы приехали менять рыбу на хлеб. Называлось это столпотворение Маргаритинской ярмаркой. Максим был ошеломлен ее масштабом, но случайно услышал разговор