Помимо рыбы, поморы привезли и другие товары — пушнину, ягоды, деревянную посуду. Покупали они овощи, инструменты, мануфактуру. Многие остались недовольны — цены на хлеб в этом году оказались для них неподъемными. Но все равно ярмарка шла весело, с размахом. В палатках и шатрах работали десятки кабачков и питейных заведений. Скоморохи, жонглеры, музыканты, гадалки — кого тут только не было; гам стоял невыносимый. Это торжество жизни должно было продлиться неделю, чтобы потом без следа исчезнуть до следующего года.

Максим думал проститься с Наденькой, но не сложилось. Ни времени, ни сил на это не оставалось, ведь перед отъездом следовало передать дела… Хотя Наденька была очень мила в тот вечер и к истории с пьяным Михой отнеслась с юмором, совсем не обиделась, что кавалер покинул ее средь шумного бала. В конце концов Максим решил, что если вернется из похода, обязательно продолжит эти отношения, а если нет, то и ни к чему заставлять такую славную девушку лишний раз плакать. Ограничился тем, что отправил в госпиталь самую большую коробку конфет, какая только нашлась в лучшей лавке города. Там же спросил насчет цветов, и оказалось, что их в Архангельске теперь не достать ни за какие деньги.

Перед отъездом решил все же поужинать в «Пур-Наволоке», благо тот был открыт допоздна — когда в следующий раз удастся поесть по-человечески? Сбросил пальто на руки ливрейному швейцару, направился к нише, которую привык считать своей — и замер на полушаге. За столиком прямо по центру зала, ни от кого не скрываясь, сидела Маруся Донова. Напротив нее — доктор Мефодиев.

На столе — какие-то закуски, в бокалах — белое вино, но парочка не обращала на них внимания. Они спорили — оживленно, однако без агрессии, скорее по-дружески. Мефодиев как раз закончил говорить, и Маруся развела раскрытыми ладонями, словно бы отбрасывая его аргументы.

— Вот эти все квоты, цензы и непрямое представительство превращают выборы в профанацию! — энергично говорила она. — В глупый буржуазный фарс! Выбор народный должен быть свободен, как свет, как воздух!

Что тут такого, сказал себе Максим. Маруся — условно освобожденная, она имеет право посетить ресторан, даже и с мужчиной. Конечно, жалованья санитарки не хватит и на один ужин тут, но если кавалер угощает, то почему нет? Это не возбраняется… И вообще, какое его, Максима, собачье дело? А ведь это, наверно, не в первый раз, и зачем он только приплачивает госпитальному сторожу за слежку, вот уж напрасная трата денег… Максим стал пятиться, чтобы незаметно уйти, но задел стул. Мефодиев поднял глаза и увидел его.

— А, Максим Сергеевич! — воскликнул доктор с каким-то преувеличенным радушием. — Несказанно рад встрече! Прошу вас, присоединяйтесь к нам! Мы с Марией Викторовной как раз обсуждаем основные принципы народовластия.

Маруся с вежливой улыбкой смотрела на что-то за спиной Максима, на метр левее его плеча. Она носила строгое черное платье с белым воротничком, застегнутым под горлом, и в этом полумонашеском одеянии выглядела эротичнее, чем была бы в самом откровенном наряде.

— Увы, мне, к сожалению, пора уходить, — выдавил Максим.

— Но вы же только пришли! — Мефодиев изогнул бровь.

— Да… Так… Так получилось, вспомнил как раз про одно срочное дело…

— Какая досада! Что же, надеюсь, у нас будет еще повод увидеться в скором времени. Я столько хотел бы с вами обсудить!

— Да-да, непременно. Однако позвольте откланяться. Приятного вечера!

Маруся продолжала улыбаться и смотреть вроде бы сквозь него, но он чувствовал ее взгляд на спине, как пятнышко лазерного прицела, пока швейцар не закрыл наконец за ним дверь ресторана.

Что же, если он не вернется из своей самоубийственной экспедиции, то по крайней мере никогда больше не увидит эту женщину. И это плюс.

Глава 16

Это военная необходимость

Октябрь 1918 года

— А коли с пути собьемся, так на самый Пустозерск выйдем, не приведи Господь… — вздохнул проводник.

— Трусишь, что поп Аввакум на тот свет тебя утащит? — подначил его молоденький солдатик.

— Хорош ваганить, Митяй! Там, бают, огоньки по ночам и свечи сами собой загораются. Пустозерск первый город на всем Севере был, а теперь и селом-то не назвать. Как царь пожег там заживо Аввакума с присными, с тех пор проклято место. Нынче самоеды одни Войпелю своему жертвы приносят.

— Хорош брехать, дядя! Самоедов покрестили давно, а теперь новая власть и вовсе Бога отменила и Войпеля с ним заодно.

— А ты бы, курпа, не голосил на всю ивановскую! Войпель — он тишину любит…

Сидящие у костра примолкли, то ли не желая без нужды тревожить неведомого Войпеля, то ли попросту пресытившись пустой болтовней. Максим выдохнул с облегчением — эти разговоры давно ему осточертели. Он охотно ушел бы спать, но костер был единственным шансом просушить отсыревшую за день одежду.

Костров в лагере их отряда горело десятка три, и Максим мог бы выбрать любой. Вот только сидеть рядом с солдатами — в основном недавно выпущенными из тюрьмы заключенными, уголовными и политическими вперемешку — было по меньшей мере неуютно, а скорее даже небезопасно. Разумеется, комиссару полагалось место в командирском лагере, и господа офицеры, как бы недовольны они ни были, до физической агрессии не опустились бы; но моральный климат там был весьма токсичный. За Максимом утвердилась репутация того самого человека, из-за которого приходится вести в бой преступные элементы — будто это его вина, что военные за два месяца не смогли мобилизовать никого получше. Командовавший отрядом подполковник Жилин держался сухо, но вежливо, прочие же семь офицеров не считали нужным скрывать презрения. Так что комиссар грелся у того костра, где сидели проводники из местных и прибившиеся к ним новобранцы из уездов, которые тоже неуютно себя чувствовали рядом с преступниками. Лучше уж страшилки про самоедских богов, чем презрение офицеров или ненависть вчерашних жертв режима. Максим пытался утешить себя тем, что комиссару и положено быть с народом.

Неделя путешествия была сущим кошмаром. Сперва сутки шли по Двине на пароходе «Гоголь» — недавно еще пассажирском, комфортном и даже довольно шикарном, но теперь реквизированном под военные перевозки. Народу на борт набилось столько, что очередь в гальюн тянулась через всю палубу. Захарканные ковры, обшивка красного дерева вся в папиросных ожогах… Но тогда еще хватало сил любоваться видами