шетаетца». В этот день миргородские и переяславские казаки «мало не все пообежали» и «на гетманского сына зело роптали». Недовольство передавалось и слободским казакам, которые Г. И. Косагова «в самой бой лаяли и мало бить не стали»[373].

Хотя Азамат-Гирею и не удалось склонить украинских казаков к измене царям напрямую, его приход и бой 17 июля стали, несомненно, мощным катализатором дальнейшего усиления брожения и недовольства в их рядах. Вскоре после сражения Г. Самойлович направил к Неплюеву представительную делегацию — Л. Полуботка, прилуцкого полковника Л. Горленко и писаря Черниговского полка И. И. Скоропадского. Они вновь заявляли, что их войско охватил голод, и требовали отступления от Сечи, указывая, что представитель Неплюева может лично приехать и осмотреть скудные остатки их провианта. Более того, старшина заявлял, что хан прекрасно осведомлен о плачевном состоянии русских и украинских отрядов, в том числе о масштабах болезней и дезертирства, а главное — о недовольстве запорожцев долговременным нахождением столь крупных воинских сил в их владениях. В этих условиях Селим-Гирей якобы намеревается переманить сечевых казаков на свою сторону, обещая предоставить им в безвозмездное пользование рыбные и соляные угодья в нижней части Днепра. Хан якобы хочет всеми силами ударить на корпус Неплюева — Самойловича и просит запорожцев пропустить часть его сил, которые пойдут на судах от Казы-Кермена. Свои предложения Селим-Гирей передал на Сечь через отпущенного пленного казака, которого запорожцы умышленно скрывают. 19 июля в Сечи якобы прошла рада, на которой обсуждался план примирения с татарами и пропуска их судов на лагерь Неплюева и Косагова. Сечевые казаки будто бы массово выражали недовольство тем, что московское и городовое войско потравило на Запорожье все луга и высекло весь лес, разорило пасеки и т. д. Яркими красками рисовали посланцы Г. Самойловича перед Неплюевым картину приближающейся катастрофы: все городовые казаки скоро сбегут по наговору запорожцев, русские ратные люди взбунтуются и перейдут на сторону последних. В результате с корпусом Неплюева «учинитца так ж, что учинилось над боярином Васильем Борисовичем Шереметевым и будет на нас ропот такой же, что на боярина князя Григорья Григорьевича Рамодановского за чигиринские бои». Устами своих посланцев Григорий Самойлович предлагал русским военачальникам «съехатца и собрать к себе генералов и полковников, и началных людей, и дворян» и объявить им предложение украинской старшины об отступлении. В тот же день Неплюев и Косагов посылали к Г. Самойловичу дьяка Петра Исакова, который заявил гетманскому сыну, чтобы он «мало задержался и великих государей указу пообождал, и о лутчем обмыслил крепко». При этом русские военачальники выразили готовность тем казакам, у которых кончился провиант, «по невелику дать хлебных запасов». Г. Самойлович, однако, ответил, что «ево де полков казаком за крайнею бесхлебицею и за бескормицею конскою ни по которому образу стоять невозможно, а хлеба де ему взять хотя б тысячу чети, то разве кумпанейским да сердюцким полком, а всего ево войска хлебом прокормить не мочно». Гетманский сын продолжал настаивать на необходимости «конечно, не дожидаяся на себя от неприятелей, паче же от запорожцов вредителства, отступить х Кодаку» и именно там стоять до получения царского указа. Сообщая обо всем этом Голицыну, Неплюев и Косагов явно нервничали и требовали от него разрешения отойти к Кодаку вместе с Г. Самойловичем в том числе и для того, чтобы не допустить дальнейшего обострения отношений с черниговским полковником и чтобы «порознить» казаков его полка с запорожцами[374].

Встревоженные Неплюев и Косагов 20 июля послали в Сечь посланца — ахтырского казака Никиту Уманца для проверки сообщенных представителями Г. Самойловича «вестей про неприятелских людей и о казацких поведениях», при этом харьковский полковник Г. Донец от себя направил туда же торского сотника Максима Ильина сына Корсунца для доставки в полк пришедшего на Сечь казака своего полка, бежавшего из татарского плена. И Уманец, и Корсунец вернулись обратно на следующий день. Первый переночевал в курене атамана Ивана Погорелого и «меж казаков в переговорех ни х какой шатости слов никаких не слыхал». Уже перед отъездом атаман Роговского куреня Г. Сагайдачный сообщил, что его казаки видели «около Великой Воды орды крымския болшие». В связи с этим сечевые казаки отогнали «из лугов с низу» табуны пасшихся там лошадей, а кошевой Ф. Лихопой приказал послать на трех липах (лодках) казаков на разведку «к Великой Воде для проведыванья тех татарских орд, подлинно ль в тех местех стоят». Корсунец донес, что запорожские казаки интересовались у него, как долго Неплюев и Косагов собираются еще стоять в Запорожье, и жаловались, что из-за русских ратных людей «в угодьях их казацких и во всяких промыслах учинились убытки великие». Наконец, Корсунец слышал разговоры запорожцев, что хорошо бы им помириться с ханом «для своих рыбных и соленого промыслов» и «промышлять водою и берегом… свободно». 22 июля все эти вести Неплюев и Косагов выслали Голицыну[375]. Г. Самойлович и старшина, таким образом, с опредленными и вполне понятными целями преувеличивали степень «шатости» в рядах запорожцев, желая заставить Неплюева и Косагова отойти от Сечи вверх по Днепру, однако, безусловно, верно изображали вызревавшие среди них настроения. Все это заставляло русских военачальников быть на чеку, а Неплюева — просить Голицына о выводе войск с удвоенной силой, тем более что брожение перекинулось и на русских ратных людей. 20 июля челобитную о невозможности продолжать службу подали кормовые донские казаки из полка Косагова, которые, по их словам, «оцынжали и опухли»[376], а 25 июля начальные люди севских и белгородских рейтарского и солдатских полков потребовали выплаты жалованья, ссылаясь на тяжелые условия службы[377].

К последней декаде июля 1687 г. относится обширная цедула Л. Р. Неплюева, адресованная В. В. Голицыну, в которой он по пунктам излагал свои мысли касательно требований главнокомандующего, содержавшихся в не дошедшем до нас письме. Вообще, рассмативаемая здесь и выше переписка двух военачальников является крайне ценным и в чем-то даже уникальным источником по истории первого Крымского похода, поскольку не только дает в руки исследователя ценнейшие подробности днепровского похода Л.Р. Неплюева и Г. Самойловича, но и показывает личное, порой весьма эмоциональное отношение Голицына к неудаче всего задуманного им предприятия, а также его опасения за судьбу русско-польского союза. В своих письмах Неплюеву он продолжал категорично настаивать «над неприятелем каким способом ни есть показати бы промысл», извещал севского воеводу о получении известия от коронного гетмана С. Яблоновского, что будто польские войска «пошли в улусы очаковские». Поэтому Неплюеву приказывалось «хана на Полшу не