И вы уехали. А моя жизнь прекратилась. На то время. Бабушка умерла. Мама пыталась на меня повлиять: я же все ей рассказала. Я ничего не хотела делать, не устраивалась на работу, лежала дома на тахте и смотрела в большое зеркало напротив: вот, эти плечи ты целовал, эти завитки на висках сдувал, смеясь. А ты присылал деньги, и мама получала их на почте, а ты приезжал два раза в год, и два раза в год я оживала. И как-то раз приехал насовсем, правда, с условием, что Оля ничего не будет знать. Твоя квартира стояла пустая, хотя ее можно было бы сдавать: ты жил у нас с мамой, но Оля иногда появлялась, тебе нужно было встречать ее в вашей собственной квартире. Кто-то там вытирал пыль и мыл полы перед Олиным приездом, я не интересовалась. Я была очень счастлива. А Оля приезжала все реже. Последние два года она вовсе не приезжает. И я счастлива совсем. Жаль, что тебе часто приходится мотаться в командировки, не вижу тебя неделями. Но приезжаешь – и все замечательно. Еще немного жаль, что за то время, пока ты жил в Израиле, я приучилась выпивать. Нет, при тебе не пью никогда, только пока ты в командировках. Но, говорят, это сказывается на коже, выпивка эта.

Я же не старый! Пятьдесят. Господи, я – не старый. Отчего же так скучно? Приходят друзья, мы сидим за столом, милые лица, свежий шашлык, душистая зелень, мотыльки в круге лампы на дачной веранде. И каменная скука. Отчего? Понимающая жена, дочь-умница, женщина, посвятившая мне свою жизнь, красивая милая женщина… Уютный дом… Два уютных дома… Почему мне хочется бежать отсюда и оттуда, Господи! Я неверующий, но это неважно. У меня проблемы на работе, приятные тонизирующие проблемы, у меня перспективные заказы, у меня не слишком большие долги и новые машины. Зачем мне так скучно? Я до сих пор – это смешно, что значит до сих пор, я просто – могу сделать счастливой любую женщину, моя плоть как камень. Почему мне скучно, оттого что, допустим, девочка-секретарша уже никогда – никогда – не полюбит меня просто так? И еще больше скучно, оттого что хочется другой жизни, хотя моя совсем не плоха.

Он не делал ничего такого особенного. Весна не цвела за окнами офиса тугими и красными тополиными гусеницами, ни невесомым неуловимым вишневым цветом. Лето не взрывалось страстными грозами, зима не соблазняла призраком тройки с шалями и колокольчиками по высокому снегу. Черная безутешная и мокрая осень подсадила девочку-секретаршу в его машину до метро, но метро не потребовалось. Рита была не против укрепить условную карьеру через постель начальника, зачем-то сочились влагой тучи, разноцветная кленовая, осиновая, липовая дань осыпала ветровое стекло. Рита влюбилась незапланированно. Он отличался от всех знакомых мальчиков и не очень мальчиков. Он всегда знал, как надо, ходил с нею не только в рестораны, но и бутики без трепета, брал машину напрокат на самом маленьком южном острове, а плоть его была камень. Он был чуть-чуть смешным, еще меньше странным, а еще он был старше папы, но с ним спокойно, весело и от него хотелось ребенка, но нельзя. Потому что где-то далеко существовала жена и еще гражданская жена, их нельзя волновать – старые, но большую часть времени он проводил с Ритой, так что вопрос деторождения – вопрос времени. Жены умрут в конце концов. Или хотя бы, состарятся до климакса, а там – все равно.

Рита знает, что цена женщины – это её же, женщины, запросы. Потому и квартира, и поездки, и бутики. У нее преимущество: она много моложе его, но таких молодых пруд пруди; пусть хочется сидеть дома обнявшись и слушать осень, но надо ехать на море.

Тебе все-таки бывает нескучно, раз в неделю или две. Привыкаешь. И уже подсасывает внизу, там, где плоть как камень пока. И в каком-нибудь море, Адриатическом или Средиземном, какая разница, ты входишь в черную воду черной влажной ночью, плывешь по следам небесной кобылки, подкованной луной, к лунному городу далеко впереди, и камень, который плоть, тянет тебя на дно к веселым быстрым рыбам. Ты соглашаешься, и вот она – другая жизнь!

Маленькие волжские города – воплощение скуки. Желтая речная вода и вездесущая пыль, мокнущая розовая штукатурка домов и неизменные герани цвета сырого мяса на подоконниках. Из окна гостиничного номера в любом из городов всегда видно соборную площадь с суетой разносчиков, торговок, рыбаков, бродячих собак. Но сегодня эта суета казалась Василию как-то особенно скучна. Окна номеров по другую сторону коридора глядели на запущенный парк с выгоревшей вывеской "Городской сад". По вечерам оттуда доносились хриплые крики загулявших рабочих ткацкой фабрики и визгливый смех проституток. Так что уж лучше вид на площадь.

Полтора месяца маленькая театральная труппа, в которой подвизался Василий, меняла один городок на другой в надежде заработать, и заоконный гостиничный пейзаж неизменно переезжал вместе с ней.

Василий взглянул на лист перед собой. Новая пьеса, перепиской ролей из которой следовало немедленно заняться, вызвала очередной и такой острый приступ тоски, что он на два часа раньше намеченного потянулся к корзине с прохладной зеленью пивных бутылок. Дневной репетиции сегодня не будет, в вечернем спектакле Василий, как обычно, произнесет две реплики в первом действии, после чего превратится в рабочего сцены до следующего выхода на сцену на целых полторы минуты. Невозможно удержать карандаш липкими от влажной духоты пальцами, шероховатость колченогого столика раздражает воспаленную кожу.

Тоска и жара действовали на всех. Днем собратья по труппе встречались лишь в случае крайней необходимости, не гуляли вместе по набережной, не играли в карты, даже не выпивали. К вечеру, с наступлением сумерек, оживали, принимались похаживать по номерам в гости друг к другу, бежали на рынок за подешевевшими перед закрытием арбузами и таранью, по которой ползали тощие, измученные, как бурлаки, мухи. Иногда после спектакля, когда беспричинно возникало подобие воодушевления и радости, устраивались застолья до утра, с обязательными слезами к двум часам, истерическими сценами – к трем и жалобами на неудавшуюся жизнь и загубленный талант к шести утра, под конец. Василий не любил застолий, не любил проявления снисходительности со стороны друзей, насмешливых выпадов недоброжелателей. Насчет собственного таланта он не обольщался. А что до неудавшейся жизни – кто может сказать с уверенностью, пройдя, но так и не исчерпав ее, что она, жизнь, удалась?

Из всей пестрой актерской братии Василий испытывал подобие привязанности лишь к комику Фуршетову. Привязанность питалась преклонением Фуршетова перед Василием, но преклонение то было несколько странного свойства. Комик не признавал за своим молодым другом никаких талантов и способностей, кроме исключительной телесной красоты. Причем следует сказать, что тяги к мужчинам комик не питал и последовательно любил всех поступающих в труппу новеньких актрис, если они на то соглашались. Но тут таилась очередная странность. Каждую свою новую пассию Фуршетов пытался навязать Василию. Нет, он вовсе не хотел любви втроем, но выказывал явное желание, чтобы очередная новая любовница согрешила и с Василием тоже. В труппе над этим посмеивались даже бывшие возлюбленные комика, но беззлобно: Фуршетова любили все, что случается крайне редко в театральных кругах. И все ждали, найдется ли наконец такая дама, что согласится на параллельные отношения. На сей счет заключались пари, правда, чем дальше, тем реже. Сложность была не в том, что редко какая из актрис пойдет на это – не редко, право слово. Сложность в непонятном отношении Василия к женщинам. Не то чтобы он был совсем равнодушен, боялся или ненавидел их; он никогда не изъявлял истинного желания, того желания, которое безошибочно чувствуют женщины, какими бы подобающими или неподобающими ни были внешние проявления. Можно ли оскорбить даму сильнее? Естественно, актрисы и костюмерши, клюнувшие поначалу на внешнюю привлекательность молодого актера и переписчика ролей, позже платили ему в лучшем случае тихим отвращением.