Мама Виктора шила. Она не сама выбирала клиентуру, времена стояли тяжелые, послевоенные, рад будешь любому заказчику, тем более в маленьком городке, но мама умела так поставить дело, что казалось, это заказчицы бегают за ней толпами и уговаривают, уговаривают. Иногда, если кончалась череда заносчивых жен офицеров и простоватых торговок, семья сидела без денег, но мама не опускалась до того, чтобы жить на продажу, как делали ее подруги, днями простаивавшие на рынке с наскоро сляпанными поплиновыми блузочками на толстых ватных подплечниках. Мама из всего извлекала пользу и легко утвердила свою репутацию лучшей портнихи города, не боящейся остаться без работы. И появлялась новая свежевылупившаяся офицерша, желавшая выглядеть лучше, чем все эти, ну, вы понимаете, или приходила прежняя, успевшая, видимо, за прошедшие три-четыре месяца сносить полдюжины платьев, сшитых мамой. Новенькие клиентки по неопытности еще пытались показать гонор, командовали и "тыкали", но больше, чем на полчаса, их не хватало. И когда очередная модница, придя за бальным платьем, обнаруживала сына портнихи в новой бархатной кофточке с пышным бантом, она не задавала неуместных вопросов, почему же на спине бархатного платья шов – неужели ткани не хватило, она протягивала конверт с деньгами (мама наотрез отказывалась брать деньги руками) и бурно благодарила любезную Анну Васильевну, на что мама отвечала вдвое старшей клиентке, снисходительно растягивая гласные:

– Ну, Шурочка, как смогла, так и сшила. А все не хуже ваших трофейных тряпочек смотрится.

Судьба явно готовила маме жребий командовать взводом пожарников или дрессировать крупных хищников, но Анна Васильевна и здесь проявила своеволие: выбрала традиционное, абсолютно мирное занятие. Невостребованный жребий показывал рожки, заставляя самых хулиганистых мальчишек на улице вытягиваться во фрунт, когда мимо проходила мама, и произносить непривычно-любезное: "Доброе утречко, Анна Васильевна!" вместо: "Здрасть, тетка Анна!" И никто никогда не спрашивал у Виктора, а где же его отец. А ведь этот вопрос у местных мальчишек занимал первое место в списке, хотя половина из них жили также с матерями, в лучшем случае имея в придачу бабушку. Но на всякий случай Виктор предпочитал общество девочек. Лет до шести его самого часто принимали за девочку из-за длинных золотистых кудрей и вечных бархатных кофточек, выглядевших слегка неестественно на занесенных желтой пылью, узких и неровных улочках города с вытоптанными до твердости камня палисадниками.

Город испытывал благоговейное тяготение к литературе; так, на две улицы Ломоносова и Гоголя приходилась одна Дзержинского, улицы Бородулина, Пушкина и Кольцова пересекали улицы Герцена и Радищева и только потом Плеханова. Ритм два к одному, то есть два писателя на одного революционера, озвучивал весь город, и только центральная улица – Ленина вытягивалась исключением, хотя почему? Литературные или нет, труды последнего предстояло Виктору читать и перечитывать на протяжении десяти лет гораздо чаще, чем всех остальных авторов вместе взятых: начиная с "Материализма и эмпирио-чего-то там" в 8-м классе и заканчивая – а кто сейчас вспомнит, чем заканчивая на последнем курсе областного университета, на государственном экзамене по научному коммунизму. Эпитет предполагает уточнение, то есть должен существовать и ненаучный коммунизм и еще какие-нибудь разновидности, Виктор никогда не задумывался над тонкостями дефиниций, просто учил то, что требовалось по программе, прилежно, с интересом, не выходящим за рамки.

Улицы в городе обрывались двориками с деревянными, крашенными зеленой краской заборами и непременной скамьей у ворот. Днем на скамейках сидели девочки, вечером их матери и бабушки, те и другие с пригоршнями черных блестящих семечек, чей соблазнительный запах вплетался в запахи пыли, конского навоза и запах реки, долетавший в глубь города, несмотря на неподвижный широкий зной от набережной – самой красивой, хоть и не центральной улицы. Два рынка, Сенной и Мытный, соперничали друг с другом по числу проданных кулечков жареных семечек, тараньки – вяленой рыбы, намытых солнцем огромных арбузов, сизой голубики – гонобобеля и по ловкости маленьких юрких карманных воришек, снующих по ленивой туше рынка, как слепни по разморенной от жары корове, обиженно мычащей и шлепающей хвостом – мимо, мимо, – когда становится совсем невмоготу.

Девочки на скамейках брали Виктора в свои игры из вопросов-ответов: "Анюта! – Я, барыня, тута! – Где была? – На рынке! – Что купила?" – а их матери и бабушки бесцеремонно, пока не узнавали, чей это сын, спрашивали: "Бедный мальчик, а что же у тебя с ручкой?"

Виктор покорно протягивал левую руку с недоразвитыми от рождения пальцами и ждал, пока женщины вволю наохаются над нечаянным развлечением, не внимая соболезнующим вопросам и равнодушно глядя на землю под их варикозными ногами в растоптанных сандалиях или парусиновых туфлях. Мама, пару раз застав подобную сцену по дороге домой, молча подходила, брала Виктора за другую, здоровую руку и молча же удалялась с достоинством груженой баржи, как будто все увеличиваясь в размерах по мере приближения к дому. Виктору ничего не говорила и не объясняла, но ждать в такой вечер от нее за ужином зеленого фруктового сахара не стоило. Зато – или увы, Виктор не помнил своих тогдашних переживаний по сему поводу – трехгодичному призыву в армию он не подлежал.

Школа ничем особенным не запомнилась. Если расписывать по временам года, то бесконечным летом предполагалось собирание гербария, купание в Волге; зимой, по маминому наущению, письма на радио Захару Загадкину с ответами на конкурс по географии и ботанике и даже, к собственному слабому удивлению, получение диплома от Захара. Мелкие радости, например, когда однажды нашел в лесу Петров крест, сумел, не повредив, аккуратно выкопать весь его хрупкий жирный и белый стебель и засушить в песке, жили недолго, сменяясь привычными нетрудными и скучноватыми занятиями в школе. Гораздо интереснее Виктору казались тайны превращения выкройки простого вшивного рукава в рукав реглан или "летучую мышь", но мама не одобряла такого интереса. Оставались детские передачи. В футбол с мальчишками Виктор не играл никогда, хотя рука не могла быть существенной помехой, но все шумные грубые игры, даже "казаки-разбойники", отвращали его, как непременный рыбий жир перед едой из громадной алюминиевой ложки с погнутой ручкой.

Один раз произошло событие, классе в девятом. На Мытном рынке Виктор увидел, как мальчишка его возраста продавал громадного пса со свалявшейся бело-рыжей шерстью. Пес рванул к Виктору, разглядев что-то, незаметное другим, наглые и грустные глаза животного заставили Виктора забыть о возвращении домой, заставили потратить зажатые в кулаке деньги, выданные мамой на покупку килограмма требухи, отдать их ужасному мальчишке, поминутно сплевывавшему на убитую землю сквозь свежую дырку меж зубов, мальчишке с жадными здоровыми руками, с грязными, в заусеницах, длиннющими пальцами. Скандала дома не последовало, да Виктор и не боялся его после столь решительного шага. Но на следующий день мама слегла с аллергией, что не помешало ей, сидя в постели, прокладывать силки в очередном платье из шифона, который пришел на смену бархату. Пса пришлось отдать. Кому – Виктор не запомнил.

Школа закончилась незаметно, как рыбий жир, как судороги в ноге, когда после жары заходишь в не успевшую прогреться воду. Мама подарила классной руководительнице Виктора крепдешиновый шарфик, недрогнувшей рукой укоротив платье очередной заказчицы на сногсшибательную величину: Марочка, грех скрывать такие ноги, опять же, вы знаете, как сейчас носят за границей? Мало ли, что вы хотели "миди", что вы в этом понимаете?